Константин Коровин вспоминает…
Шрифт:
– Ну, знаешь ли, сегодня ты в ударе.
– Сегодня, - сказал Шаляпин, - понимаешь ли, я почувствовал, что я в самом деле Борис. Ей-богу! Не с ума ли я сошел?
– Не знаю, - ответил я.
– Но только сходи с ума почаще…
Публика была потрясена. Вызовам, крикам и аплодисментам не было конца. Артисты это называют «войти в роль». Но Шаляпин больше, чем входил в роль, - он поистине перевоплощался. В этом была тайна его души, его гения.
Когда я в ложе рассказал Теляковскому, что Шаляпин сегодня вообразил себя подлинным Борисом, тот ответил:
– Да он изумителен сегодня.
* * *
Состав артистов Частной оперы в Москве был удивительный. В «Фаусте», например, Маргариту пела Ван-Зандт, Фауста - Анджело Мазини, Мефистофеля - Шаляпин.
Шаляпин тогда впервые выступал с Мазини, и на репетиции, помню, все посматривал на него. Мазини не пел, а только условливался с дирижером и проходил места на сцене.
По окончании репетиции Шаляпин мне сказал:
– Послушай, а Мазини какой-то особенный. Барин. Что за штука? В трио мне говорит: «Пой так», - и мы с Ван-Зандт, представь, три раза повторили. Обращается ко всем на «ты». Бевиньяни его слушается. Иола говорила, что замечательный певец. Я еще не слыхал…
Ван- Зандт, Мазини, Шаляпин… Вряд ли «Фауст» шел в таком составе где-нибудь в Европе…[282].
Шаляпин был в восторге от Мазини. Говорил: «У него особенное горло»; «Вот он умеет петь».
За ужином после спектакля, на котором Ван-Зандт не присутствовала, рядом сидели Мазини, Девойд, молодой тенор Пиццорни, Дюран и многие другие артисты, все говорили по-итальянски.
К концу ужина Мазини, не пивший шампанского, налил себе красного вина и протянул стакан Шаляпину.
– Ты замечательный артист, - сказал он.
– Приезжай ко мне в Милан гостить. Я тебе покажу кое-что в нашем ремесле. Ты будешь хорошо петь.
И, встав, подошел к Шаляпину, взял его за щеки и поцеловал в лоб…
Шаляпин не забыл приглашения Мазини и весной поехал в Милан[283]. Вернувшись летом в Москву, он был полон Италией и в восторге от Мазини.
Одет был в плащ, как итальянец. Курил длинные сигары, из которых перед тем вытаскивал соломинку. А выкурив сигару, бросал окурок через плечо.
В сезоне, в «Дон Жуане» с Падилла, Шаляпин пел Лепорелло уже по-итальянски, с поразительным совершенством[284]. Да и говорил по-итальянски, как итальянец. А в голосе его появились лиризм и mezzo voce[285].
* * *
Однажды в Париже, не так давно, когда Шаляпин еще не был болен, за обедом в его доме его старший сын Борис[286], после того, как мы говорили с Шаляпиным о Мазини, спросил отца:
– А что, папа, Мазини был хороший певец?
Шаляпин, посмотрев на сына, сказал:
– Да Мазини не был певец, это вот я, ваш отец, - певец, а Мазини был серафим от бога.
Вот как Шаляпин умел
Мы продолжали в тот вечер говорить о Мазини.
– Помнишь, - сказал я, - Мазини на сцене мало играл, почти не гримировался, а вот стоит перед глазами образ, который он создавал в «Фаворитке», в «Севильском цирюльнике». Какая мера!… Какое обаяние!
– Еще бы! Ведь он умен… Он мне, брат, сказал: «Бери больше, покуда поешь, а то пошлют к черту и никому не будешь нужен!» Мазини ведь пел сначала на улицах. Знал жизнь…
– А вот я встретил как-то в Венеции Мазини, он меня позвал в какой-то кабачок пить красное вино, там был какой-то старик, гитарист, он взял у него гитару и долго пел со стариком. Помню, я себя чувствовал не на земле: Мазини замечательно аккомпанировал на гитаре. В окна светила луна, и черные гондолы качались на Canale Grande[287]. Это было так красиво, - мне мнилось, будто я улетел в другой век поэзии и счастья. Никогда не забуду этого вечера.
– А я не слыхал, как он поет с гитарой. Должно быть, хорошо… А вот скажи, что это стоит - эта ночь, когда Мазини пел с гитарой? Сколько франков?
– Ну, не знаю, - ответил я.
– Ничего не стоит!…
– Вот и глупо, - сказал Шаляпин.
– Почему? Он же сам жил в это время, он же артист. Он восторгался ночью.
– Да, может быть. Он был странный человек… В Милане в галерее - знаешь, там бывают артисты, певцы, кофе пьют - он мне однажды сказал: «Все они не умеют петь».
– Как же, постой… Когда я писал портрет с Мазини, отдыхая, он обычно пел с гитарой и, помню, однажды сказал мне: «Я вижу, тебе нравится, как я пою».
– «Я не слыхал ничего лучше», - ответил я.
– «Это что!
– сказал мне Мазини.
– У меня был учитель, которому я не достоин застегнуть сапоги. Это был Рубини. Он умер». И Мазини перекрестился всей рукой.
– «А я слышал Рубини», - сказал я.
– «Ты слышал Рубини?» - «Да, четырнадцати лет, мальчиком, я слышал Рубини[288]. Может быть, я не понял, но, по-моему, вы, Анджело, вы поете лучше».
– «Неужели?» - Мазини радостно засмеялся…
– Какая несправедливость, - сказал вдруг Шаляпин, - Мазини чуть не до восьмидесяти лет пил красное вино, а я не могу. У меня же сахар нашли. И черт его знает, откуда он взялся!… А ты знаешь, что Мазини на старости сделался антикваром?… Я тоже, брат, хожу по магазинам и всякие вещи покупаю. Вот фонари купил. Может быть, придется торговать. Вот, видишь ли, я дошел до понимания Тициана. Вот это, видишь, у меня Тициан - показал он на большую картину с нагими женщинами.
И, встав из-за стола, повел меня смотреть полотно.
– Вот видишь, подписи нет, а холст Тициана. Но я отдам реставрировать, так, вероятно, найдут и подпись. Что ж ты молчишь? Это же Тициан?
– тревожился Шаляпин.
– Не знаю, Федя, - сказал я.
– Может быть, молодой. Но что-то мне не особенно нравится.
– Ну вот, значит меня опять надули.
Шаляпин расстроился до невозможности.
Шаляпин и Врубель
На Долгоруковской улице в Москве, в доме архитектора Червенко, была у меня мастерская.