Константинополь. Последняя осада. 1453
Шрифт:
Силы, защищавшие берег Мраморного моря, являлись еще более многонациональными. Еще один венецианец, Якопо Контарини, занимал деревню Студион, в то время как православные монахи наблюдали за соседним сектором, где ожидалась незначительная атака. Константин разместил контингент из перешедших на его сторону турок во главе с претендентом на османский престол принцем Орханом в Элевтерийской гавани — достаточно далеко от стен, прикрывавших Город с суши, хотя в верности этих людей едва ли можно было сомневаться, ибо их судьба в случае падения Города была бы плачевна. Защиту той части Города, которая вдавалась в море, поручили отряду каталонцев, а Акрополис обороняли двести воинов во главе с кардиналом Исидором. О низких боевых качествах солдат, прикрывавших данные участки, свидетельствует то, что, несмотря на естественную защиту, которую обеспечивало им море, Константин
Стремясь обеспечить поддержку своей слишком растянутой армии, Константин решил создать резерв из сил быстрого реагирования. Два отряда в состоянии боевой готовности расположились за стенами. Один из них, под командованием Луки Нотараса, искусного воина и «человека, игравшего самую важную роль в Константинополе после императора», размещался в квартале Петра с сотней лошадей и несколькими легкими пушками. Другой, под командованием Никифора Палеолога, расположился на центральном холме рядом с развалинами церкви Святых Апостолов. Эти резервы насчитывали примерно тысячу человек.
Константин применил весь накопленный за прожитые годы боевой опыт, чтобы расположить должным образом войска, но вряд ли он имел представление о том, как соперничающие между собой контингента будут взаимодействовать в дальнейшем. Защиту многих ключевых позиций вверили иностранцам, поскольку император не знал, как повлияет его позиция в деле союза церквей на его отношения с православным населением Города. Ключи от четырех главных ворот он доверил предводителям венецианцев и гарантировал, что греческие командиры на стенах будут по своим религиозным взглядам сторонниками унии. Луку Нотараса, вероятно, являвшегося ее противником, благоразумно отстранили от участия в совместной с католиками обороне стен.
В то время как Константин старался разместить свои ограниченные силы на четырехмильном участке стены, прикрывавшей Город с суши, существовал еще один вопрос принципиальной важности, ожидавший решения. Для обороны тройной стены требовались более многочисленные войска, которых было бы достаточно для защиты двух внутренних высоких стен и внешней, более низкой. Константину не хватало сил для эффективной защиты обоих поясов укреплений, и он оказался перед выбором: какой из них защищать? Стены подверглись бомбардировке в ходе осады 1422 года, и если внешняя была как следует отремонтирована, то внутренняя — нет. Во время предшествующей осады защитники оказались перед той же самой дилеммой и остановили свой выбор на внешней стене, что оправдало себя. Константин и его советник по вопросам осады Джустиниани выбрали сходную стратегию. В отношении некоторых участков это было спорное решение. «Я всегда был против, — писал чрезмерно критически настроенный архиепископ Леонард. — Я настаивал на том, что не следует оставлять без защиты нашу высокую внутреннюю стену». Однако его совет, сам по себе превосходный, был, по-видимому, невыполним.
Император стремился сделать все возможное для поддержания боевого духа своих войск. Зная, что Мехмед опасается прибытия помощи со стороны католиков в Константинополь, он решил устроить небольшую демонстрацию силы. По его просьбе люди с венецианских галер высадились на берег и прошли строем в своем приметном европейском вооружении по периметру стен, прикрывавших Константинополь с суши, «со знаменами впереди… чтобы обнадежить жителей Города». Тем самым они весьма наглядно показали, что франки участвуют в обороне. В тот же день сами галеры отвели на боевые позиции.
Мехмед со своей стороны выслал к городским воротам маленький отряд кавалерии с развевавшимся по ветру знаменем: это означало, что всадники прибыли для переговоров. Они привезли традиционное предложение капитуляции, как того требовал Коран. «И мы не причиним вреда, — гласит Коран, — пока не вышлем глашатая. Когда мы решаем атаковать город, мы предупреждаем тех людей, которые живут в удовольствиях. Если они будут упорствовать в своем грехе, приговор над ними свершится неотвратимо, и мы полностью все разрушим». При такой формулировке защитники-христиане или могли обратиться в ислам, или сдаться и уплачивать подушный налог, или отказаться от капитуляции и подвергнуться трехдневному грабежу в случае взятия города штурмом. Византийцы впервые слышали эту формулировку еще в 674 году, а
Константин предпочитал за всем наблюдать лично. Его ставка находилась в большом шатре за воротами Святого Романа, откуда он ежедневно выезжал на маленькой арабской кобыле с Георгием Сфрандзи и испанцем доном Франсиско де Толедо, «воодушевляя солдат, проверяя караулы и разыскивая тех, кто оставил свой пост». Он слушал службу в церкви, близ которой оказывался в тот или иной момент, и старался, чтобы к каждому отряду была приставлена группа монахов и священников для принятия исповеди и совершения последних обрядов на поле боя. Отдали приказ проводить службы день и ночь для спасения Города, а во время утренних литургий проводились шествия с иконами по улицам и стенам для ободрения войск. Солдаты передовых частей мусульман могли видеть христиан и слышать звуки гимнов, разносившиеся в весеннем воздухе.
Погода не способствовала повышению боевого духа оборонявшихся. Случилось несколько небольших землетрясений, прошел проливной дождь. Напряженная атмосфера способствовала тому, что людям мерещились предзнаменования, они вспоминали старые пророчества. «Иконы в церквах покрывались потом, и колонны, и статуи, — писал хронист Критовул. — Мужчины и женщины находились во власти видений и уверялись, что не приходится ждать ничего хорошего, а предсказатели пророчили множество несчастий». Самого Константина, вероятно, в большей степени обеспокоило прибытие пушек. Он наверняка сделал выводы из прежних экспериментов турок в области использования артиллерийского огня против Гексамилиона в 1446 году, когда его тщательно возведенные стены рухнули после пяти дней обстрела, а вслед за тем началась резня.
Мехмед, с его талантами в сфере обеспечения огромного числа людей снаряжением и материалами, был готов теперь действовать. Запасы ядер и метательных камней, оборудование для минного дела, осадные машины и продовольствие — все собиралось, исчислялось и распределялось; оружие чистилось, пушки выдвигались на позиции, люди — пехотинцы и кавалеристы, лучники и уланы, оружейники, артиллеристы, иррегулярная конница и минеры — собрались и с нетерпением ожидали начала событий. Турецкие султаны еще не забыли об общности, совсем недавно связывавшей их с собственными племенами, и потому понимали мотивы поведения своих людей и умело использовали их энтузиазм для общего дела. Мехмед прекрасно знал, как воодушевить солдат на священную войну. Улемы, прибывшие вместе с воинами, пересказывали старинные пророчества из Хадиса о падении Города и его значении для ислама. Мехмед ежедневно молился при всех на ковре перед красно-золотым шатром, обратившись на восток, в сторону Мекки — а также и Святой Софии. Все перемежалось с обещаниями невиданной добычи, ожидающей воинов, если Город будет взят приступом. Красное яблоко притягивало к себе жадные взоры правоверных. Вот на этих-то обещаниях, столь заманчивых для наездников из кочевых племен: возможности грабежа и служении Аллаху — и делал акцент Мехмед.
Мехмед понимал (а его старый визирь Халил знал это еще лучше): главное теперь — быстрота. Захват городов требовал человеческих жертв. Воодушевление и надежды побуждали прибегнуть к штурму — и к тому, чтобы заполнять рвы задавленными телами: это обусловливалось нехваткой времени. В случае неожиданных неудач боевой дух воинов оказался бы подорван. При скоплении такого числа людей слухи, разногласия, недовольство могли вызывать волнения в войсках, подобно ветру на лугу, и даже превосходно организованные лагеря турецкой армии не были застрахованы от сыпного тифа, если в летнюю пору дело слишком затягивалось. Это представляло вполне реальную опасность для рискованного предприятия Мехмеда. Он знал благодаря сети венецианских шпионов, что помощь с Запада может прийти по суше или по морю — то, насколько значительны будут ссоры и расхождения между христианскими державами, не играло существенной роли. Когда Мехмед пристально смотрел с холма Малтепа на прикрывающие Город с суши стены, то взбегавшие на холмы, то уходившие в низины, с их близко стоявшими башнями, с их тройной системой обороны и вспоминал связанную с ними историю стойкого сопротивления горожан, он мог открыто выражать веру в мощь своих войск, но наибольшие надежды, видимо, возлагал на силу пушек.