Константинополь. Последняя осада. 1453

Кроули Роджер

Мехмед ехал далее, останавливаясь по пути для осмотра достопримечательностей. По легенде, проезжая мимо Дельфийской колонны со змеями, он ударил ее своим жезлом и сломал нижнюю челюсть одной из голов. Миновав статую Юстиниана, он подъехал к главному входу в храм Святой Софии и спешился. Поклонившись до земли, он осыпал свой тюрбан горстью пыли в знак смирения перед Богом. Затем Мехмед вошел внутрь собора — точнее, его остова. Казалось, он был одновременно изумлен и потрясен. Пересекая огромное пространство храма и рассматривая купол, он бросил взгляд на солдата, разбивающего мраморный пол. Султан спросил, зачем тот разрушает пол. «Во имя веры», — отвечал солдат. Мехмеда охватила ярость очевидным пренебрежением к отданному им приказу не повреждать здания, и он ударил солдата мечом. Помощники Мехмеда выволокли его, полумертвого, на улицу. Несколько греков, до сих пор прятавшихся в самых отдаленных уголках здания, вышли оттуда и бросились к его ногам. Появилось и несколько священников — возможно, тех, кого чудесным образом

«поглотили» стены. В непредсказуемом порыве милосердия — одном из тех, что были свойственны султану — Мехмед разрешил этим людям отправиться домой и дал им охрану. Затем он позвал за имамом, чтобы тот взошел на кафедру и воззвал к молитве. Сам же Мехмед взобрался на алтарь, поклонился и помолился Богу, даровавшему туркам победу.

Позднее, если верить словам османского историка Турсун-бея, Мехмед, «поднявшись, словно [Иисус] дух Божий, восходящий к четвертой небесной сфере», вскарабкался по галереям собора на купол. Отсюда он мог видеть храм и древнее сердце христианского города. При взгляде вниз упадок некогда гордой империи был слишком хорошо заметен. Многие из построек вокруг собора разрушились, включая и большую часть скамей на Ипподроме, и старый Царский дворец. Это здание, где некогда находился центр могущества империи, уже давно лежало в руинах, а в 1204 году крестоносцы полностью опустошили его. Обозревая разграбленное место, Мехмед «подумал о непостоянстве и переменчивости этого мира и полном разрушении, постигшем его», и вспомнил двустишие, воскресившее в его памяти уничтожение Персидской империи арабами в VII веке:

Паук ткет занавеси во дворце Хосрова, Сова несет стражу в замке Афросиаба.

Меланхолический образ… Мехмед достиг всего, о чем мечтал; но в конце великого дня, когда он утвердил Османскую империю в статусе сверхдержавы своей эпохи, он уже заглядывал за ту грань, где начинался его собственный упадок. Мехмед поскакал назад через опустошенный Город. Солдаты гнали длинные вереницы пленников в устроенные на скорую руку палатки по ту сторону рва. Почти все население численностью в пятьдесят тысяч человек увели на корабли и в лагерь. Примерно четыре тысячи убили в тот день в бою. Было слышно, как разлученные с семьями дети звали матерей, мужья — жен. Все «были ошеломлены столь ужасной катастрофой». В османском лагере горели огни, царило веселье. Люди пели и плясали под звуки труб и барабанов. На лошадей вместо попон были наброшены одеяния священников. Через лагерь пронесли распятие, в насмешку увенчав его турецкой шапкой. Солдаты торговали добычей, продавая и покупая прекрасные камни. Говорили, люди за ночь разбогатели, «приобретая драгоценности за несколько мелких монет»: «золото и серебро продавались по цене олова».

В тот день совершилось немало прискорбного, не говоря об ужасной резне, однако в подобном поведении нельзя усматривать ничего присущего лишь мусульманам. Подобной реакции можно было ожидать от любой средневековой армии при взятии города штурмом. В истории Византии существовало немало сходных инцидентов, лишь иногда возникавших на религиозной почве. Случившееся являлось не более ужасным, чем разграбление византийцами сарацинского города Кандия на Крите в 961 году, когда Никифор Фока — человек по прозвищу «белая смерть сарацин» — потерял контроль над своей армией, учинившей страшную трехдневную резню. И не более ужасным, чем разграбление крестоносцами самого Константинополя в 1204 году. Во время произошедшего люди вели себя более дисциплинированно, чем при не поддающемся рациональному объяснению взрыве ксенофобии, имевшем место в 1183 году (тогда византийцы вырезали едва ли не всех латинян в Городе — «женщин и детей, стариков и немощных, и даже тех, кто был нездоров и лежал в больнице»). Но когда на Босфор и на Город 29 мая 1453 года пала ночь, когда она проникла через окна в куполе собора Святой Софии и скрыла мозаичные портреты императоров и изображения ангелов, порфировые колонны, полы из мрамора и оникса, разбитую мебель и высохшие лужи крови, она унесла с собой и Византию — раз и навсегда.

Руины Города.

Глава 16

Сущий ужас для мира

1453-1683 годы

Куда бы я ни посмотрел, повсюду смятение.

Анджело Ломеллино, подеста Галаты, — своему брату 23 июня 1453 года

Медаль с изображением стареющего Мехмеда. Изготовлена в 1481 году — в год его смерти.

Расчеты начались сразу после взятия Города. На следующий день состоялось распределение добычи. Согласно обычаю, Мехмеду как главнокомандующему полагалась одна пятая от всего захваченного. Свою долю пленных греков он поместил в Городе близ Золотого Рога, в районе Фанар, и до сего дня традиционно

остающемся греческим кварталом. Подавляющее большинство пленников — примерно тридцать тысяч человек — отправили на невольничьи рынки Эдирне, Бурсы и Анкары. Нам известно о судьбе некоторых из них, поскольку среди них находились важные персоны, получившие свободу за выкуп. В их число входил Матфей Камариотис, чьи отец и брат погибли, а семья оказалась рассеянной. Он с усердием принялся за поиски близких. «Я выкупил свою сестру в одном месте, мать — в другом; затем — сына своего брата: благодарение Господу, я смог их освободить». Во всех случаях, однако, это сопровождалось мрачными впечатлениями. После гибели и исчезновения многих близких тяжелее всего для Камариотиса было узнать о том, что «из четырех сыновей моего брата в этих несчастьях трое — увы! — из-за слабости, обусловленной их молодостью, изменили христианской вере… возможно, этого не произошло бы, останься живы мои отец и брат… так живу я, если это можно назвать жизнью, в горестях и печали». Переход в другую веру не был редкостью, настолько потрясла людей неспособность молитв и святых реликвий воспрепятствовать захвату богохранимого Города мусульманами. Большинство пленников просто исчезли в общем котле Османской империи — «рассыпались по всему миру, словно пыль», как сказал армянский поэт Авраам из Анкары.

Участь лиц видного положения, уцелевших при взятии Города, была решена куда быстрее. Мехмед удержал при себе всех важных персон, которых смог найти, — в том числе Луку Нотараса и его семью. Венецианцы, а их Мехмед считал наиболее серьезными своими противниками в средиземноморском бассейне, подверглись наиболее суровому обращению. Минотто, бальи венецианской колонии, игравшего важную роль в обороне Города, казнили вместе с сыном и другими видными соотечественниками. Двадцать девять других в обмен на выкуп вернулись в Италию. Консула каталонцев и нескольких других видных лиц из числа его соплеменников также казнили. Охота же за святителями униатской церкви, архиепископом Леонардом Хиосским и Исидором Киевским, не дала результатов — им удалось бежать неузнанными. Поиски в Галате обоих уцелевших братьев Боккьярди оказались столь же безуспешными — они сумели скрыться и остались живы.

Подеста Галаты, Анджело Ломеллино, немедленно предпринял попытку спасти генуэзскую колонию. Участие последней в обороне Константинополя делало особенно уязвимым ее положение перед лицом возможной кары. Ломеллино писал своему брату: султан заявил, что «мы сделали все возможное для защиты Константинополя… и он, безусловно, сказал правду. Мы находились в величайшей опасности, нам пришлось исполнить то, что он хотел, дабы избежать его гнева». Мехмед приказал немедленно разрушить стены и засыпать ров Галаты (за исключением стены со стороны моря), а также выдать пушки и прочее вооружение. Племянника подеста взяли в качестве заложника в дворцовую прислугу, как и сыновей других византийских вельмож. Такая политика позволяла гарантировать их лояльное поведение и обеспечить соответствующим образом воспитанные молодые кадры для султанской администрации.

Именно при подобных обстоятельствах решилась судьба мегадуки Луки Нотараса. Высокопоставленный византийский вельможа Нотарас играл противоречивую роль во время осады, учитывая дурное влияние итальянцев. Он открыто выступал против унии. Его частое цитируемое высказывание: «Лучше султанский тюрбан, чем кардинальская шапка» приводилось итальянскими писателями как доказательство непримиримости православных греков. Кажется, Мехмед поначалу собирался назначить Нотараса префектом Города — свидетельство достаточно продуманных планов султана в отношении Константинополя. Но министры, по-видимому, убедили его изменить решение. По рассказу Дуки, мастера ярких описаний, Мехмед, «напившись вина и пребывая в пьяном оцепенении, потребовал, чтобы Нотарас отдал ему своего сына для удовлетворения султанской похоти. Когда Нотарас отказался, Мехмед послал за палачом. После казни всех мужчин этой семьи «палач подобрал головы и вернулся на пир, показав их кровожадному зверю». Более вероятно, однако, что Нотарас не захотел отдавать своих детей в качестве заложников, и Мехмед счел слишком рискованным оставлять в живых столь видных византийцев.

Работы по превращению храма Святой Софии в мечеть начались почти сразу после взятия Константинополя. Был быстро возведен деревянный минарет, чтобы призывать с него мусульман на молитву, а мозаики побелены — за исключением четырех ангелов-хранителей под сводами собора. Мехмед, учитывая характер места, сохранил их. (Другие могучие «языческие» талисманы древнего Города также не стали пока трогать — конную статую Юстиниана, витую колонну из Дельф и египетскую колонну; суеверность являлась второй натурой Мехмеда.) 2 июня призыв к пятничной молитве впервые прозвучал из здания, теперь ставшего мечетью Айя София, «и мусульманские молитвы читались во имя султана Мехмеда-хана-гази». По словам мусульманских хронистов, «пятикратно повторенная мелодичная песнь исламской веры прозвучала в Городе, и в порыве благочестия Мехмед дал Городу новое имя — Исламбул, игра слов по отношению к его турецкому названию, означавший «исполненный ислама» — это должно было отозваться эхом в сознании турок. Чудесным образом шейх Акшемсеттин быстро «открыл» заново могилу Аюба, знаменосца Пророка, погибшего во время первой осады столицы Византии арабами в 669 году, чья смерть стала одним из важнейших мотивов священной войны против Константинополя.