КонтрЭволюция
Шрифт:
— Нет, мой случай совсем другой…
— Ах, мальчик, это тебе так кажется! Это бывает в таком возрасте!
Леша еще более заметно побледнел. Сказал, глядя в пол:
— Вы разговариваете со мной как с ребенком. Очень… пэтронайзинг.
— Что это ты на английский перешел? Будь добр, переведи, — сказала Наташа.
— Одним словом не переведешь. Это значит — снисходительно. Но еще с оттенком пренебрежения. И глубинного презрения.
— Ну что ты выдумываешь? Ну нет ни пренебрежения, ни тем более презрения. Никакого пэтронайзинга, клянусь! Есть просто взрослое понимание того, что ты меня придумал — это часто бывает у умных, талантливых и впечатлительных мальчиков…
Опять сорвались с языка эти проклятые
Леша теперь просто побелел. Наталья испугалась, подумала: боже, сейчас он упадет в обморок! Но он вскочил и бросился к двери. Она попыталась его остановить, но не смогла, он вырвался, распахнул дверь и выскочил на лестничную площадку. Секунду поколебавшись, кинулся не вниз, домой, а наверх. Наталья бежала за ним.
— Леша, подожди, не обижайся, я неточно выразилась… — кричала она ему вслед. Впрочем, криком это назвать было трудно, все же она сдерживалась, не хотела, чтобы весь подъезд был в курсе происходящего. А потому непонятно было, слышал ли Леша обращенные к нему слова.
На пятом этаже он ловко, как кошка, взобрался по железной лестнице и исчез в чердачном люке. Наталья не рискнула последовать за ним.
«Да ладно… перебесится, поплачет… даже хорошо, если обидится, легче потом ему будет от этой мороки избавиться, — утешала себя Наталья, — да и я, в конце концов, не обязалась служить опекуншей при впечатлительных юнцах».
Но вернувшись, не могла никак настроиться на работу. Сердилась на себя. Надо было все-таки как-то тактичней…
Потом полночи пыталась писать бледное пятно с розовым, неровным вкраплением, но ничего толком не получалось. Долго ворочалась, не могла заснуть. Провалилась в сон только под утро. А ближе к полудню ее разбудил звонок в дверь. Это была бабушка Леши, Анастасия Георгиевна. «Наташа, Наташа, — кричала она с порога, — у нас беда: Леша пропал! Вам он вчера нигде не попадался?»
3
Терзание главное было: признаваться ли старикам Григорьевым? Вроде бы и порядочность, и здравый смысл диктовали: надо рассказать все, как было, ничего не утаивая. Беспощадно. Старики могут обвинить ее в ужасных вещах. Она в их глазах будет черствой, недоброй теткой, не проявившей человеческого участия к страданиям нежного юноши, может быть, не дай бог, даже погубившей его своим холодным равнодушием. И главная претензия, которая законно может — нет, даже должна быть предъявлена: почему не предупредила приемных родителей? Все это было бы крайне неприятно, но Наталью больше волновало другое: поможет ли ее откровенность найти Алешу? Наталья не знала ответа. Первая мысль была: утаивать разговоры с мальчиком подло. Но вторая: правильно ли это будет — выдать его тайну? Если он все-таки найдется (а Наталья на это, конечно, надеялась), это оскорбит его смертельно. Настолько, что от одного этого он может или снова сбежать, или что-нибудь похуже учинить.
В общем, Наталья решила избрать среднюю линию: рассказать, но не все. И на вопрос Анастасии Георгиевны ответила правду: что видела Лешу и даже зазвала его в гости — угощала его чаем с конфетами. О чем говорили? Да так, о том о сем. О литературе. О Би-би-си, о писателе Владимире Набокове. Наталья хотела еще добавить: о женской красоте. Но все же остановилась, опасаясь, что это насторожит Лешиных приемных родителей и наведет на ту самую тему, которой она хотела избежать.
Вообще-то Наталья терпеть не могла врать. Говорила совершенно искренне, что у нее слишком плохая память для этого. Что для человека, перенесшего частичную амнезию, это вообще смертельно опасно. А потому и старалась избегать вранья изо всех сил — по медицинским соображениям. В крайнем случае, чуть-чуть чего-то недоговаривала, вот как сейчас. Поэтому она сказала Анастасии Георгиевне почти правду: в общем, говорили об искусстве и красоте.
— Бледный? Это с ним бывает, — рассеянно сказала бабушка, — он и в обмороки, случается, падает. У него некоторое малокровие. И всякие другие проблемы со здоровьем. И главное — он очень нервный, впечатлительный, с ним надо очень осторожно, бережно…
Наталья вздрогнула. Бережно, осторожно… У нее заболел желудок. Она стояла на пороге собственной квартиры и держалась за живот рукой. Боялась, что боль заставит ее согнуться пополам. Анастасия Георгиевна упорно отказывалась войти, говорила, ей надо еще десять квартир обежать, может быть, кто-то знает больше… Наталье хотелось сказать: никто не может знать больше меня. Но не сказала. Стояла, держалась за живот. Наконец, Лешина бабушка ушла, кажется, смутно и неопределенно подозревая Наталью в чем-то…
Наташа проглотила огромную дозу венгерской но-шпы. Потом улеглась на раскладной диван, служивший ей по ночам кроватью. Это было ужасно. Но минут через пятнадцать ей стало чуть легче. Но тут снова раздался звонок. Это был Алешин дед, он же приемный отец, Михаил Николаевич. Он сам был бледен как полотно, но все-таки пришел «уточнить детали». Но он, по крайней мере, согласился войти и присесть за стол. Его больше всего интересовал вопрос, куда Алексей направился после чаепития? Наташа сказала, что видела: он пошел не вниз, а наверх, а значит, не домой и не на улицу. Видимо, на чердак. И, пытаясь перехватить инициативу, Наталья спросила: часто ли Алексей туда ходил, на этот жуткий чердак. Нет, нет, совсем не часто. Крайне редко. Они его с Анастасией Георгиевной предупреждали, умоляли этого не делать. И домоуправление просили закрыть люки, которые туда ведут, а то там странные типы собираются, пьют и бог его знает что еще делают… Но, кажется, они, эти бродяги, замки сбивают…
И все-таки старик Григорьев задал вопрос, которого Наталья опасалась: почему же она не прибежала к ним, не предупредила, если у нее были основания предполагать, что он на чердак отправился, да еще в таком состоянии? Наташа сказала правду, глядя прямо в глаза Михаилу Николаевичу: не хотела быть ябедой.
Правдивый ответ ему не понравился. Что за детская логика, сказал он раздраженно, при чем тут ябеда-не-ябеда, когда мальчик мог попасть в беду. И попал. Они с милицией уже все чердаки дома обшарили и не нашли никаких следов.
Чердаки шли под крышей дома, через все подъезды.
То ли он сбежал, то ли его похитили; хотя чего ему бежать. Ему дома хорошо. Сухо простившись, Григорьев ушел.
Следующим пришел Мыскин. С порога объявил, что пришел официально, снимать показания.
«Этот догадается», — запаниковала Наталья. И тогда придется признаваться. И что будет тогда… Во-первых, у нее могут быть серьезные неприятности, а во-вторых, что хуже всего, придется все же выдать Алешину тайну.
Но Мыскин если даже догадывался, то виду не подавал. Задавал все те же вопросы, что и старики Григорьевы, только суконным языком. Записывал ответы с важным видом.
Но когда участковый уже завершил официальную часть, спрятал в потрепанный портфель заполненные листы и собирался уходить, Наташа не выдержала. Остановила его. Сказала:
— Валера… погоди. Могу я с тобой поговорить совершенно неофициально, не под протокол… по-дружески?
Мыскин совершенно оторопел, стоял, хрипел, издавал какие-то невероятные звуки. И, как водилось у него, быстро наливался красным цветом.
Вдруг Наташу осенило, что это — вовсе не реакция на ее просьбу. А просто он поражен, что она впервые в жизни назвала его по имени. И обратилась к нему на «ты».