Контрудар (Роман, повести, рассказы)
Шрифт:
— Что поделаешь? — ответил Булат. — Народная месть. Вспомните Пугачева, вспомните историю. Видите, как этот подлый Ракитянский распалил бойцов своей изменой? Пусть знают предатели, что рука народа никого не пощадит. А насчет руин не сомневайтесь, мы все восстановим после войны.
— Не теми ли руками, что здесь все крошили?
— Именно этими, товарищ командир полка. Они поставили для господ все эти пышные усадьбы, а для себя, для народа, построят то, что помещикам и не снилось.
— Вообще хочется, товарищ комиссар, сказать то, что я думаю. Сопротивление теперь бесполезно. Зачем проливать лишнюю
Булат встрепенулся. Впервые открыто заговорил с ним командир. Алексей отвечал спокойно, сдерживая себя:
— Товарищ командир, вы меня извините, но вы рассуждаете как обыватель. С кем договориться? С палачами народа, слугами Ллойд-Джорджа, Черчилля? Вы видите лишь то, что происходит на поверхности. Падение Орла, даже падение Москвы — есть гибель революции лишь в глазах обывателя. Успехи Деникина — это мыльный пузырь. Вот-вот он лопнет. У нас миллионы только начинают раскачиваться. Там — обманутые массы крестьян начинают прозревать. Мы войну прекратим на останках Деникина, не раньше. И бороться будем, товарищ комполка, будем бороться до конца. Об этом нам все время говорит товарищ Ленин. Сотни перебежчиков еще пожалеют о том, что они оставили нас. И тот же Ракитянский… Но будет поздно… Советую вам — не теряйте веру в нашу победу.
Парусов замкнулся.
— Товарищ комиссар, перейдем отсюда, — тихо пробормотал комполка, впервые без натуги вымолвив слово «товарищ». — Тошно мне здесь…
— Что ж? Согласен. Перейдемте, пожалуй, Аркадий Николаевич. — В первый раз Булат назвал командира полка по имени-отчеству.
28
Преследуемый воинскими частями и вооруженными комбедами, Мамонтов заметался, как затравленный зверь. Убегая, он уничтожал все живое. В отместку истреблял тысячи крестьян, которые не пожелали идти с ним против Советов.
Сорок дней колесили белые казаки по тылам Южного фронта, так и не сумев расшатать его. Мамонтов рассчитывал на широкое антисоветское восстание. Но население Тамбовской, Орловской и Тульской губерний не поддержало казачьего генерала, не поднялось. Вооружившись чем попало, вместе с красными полками гнало банды грабителей и головорезов.
И вот, в бессилии махнув рукой на Москву, думая только о том, чтоб спасти свою шкуру, оставляя обозы, добычу, отрепья полков, Мамонтов устремляется на юг. Он уже не ищет боя, а всячески избегает его.
Мамонтов разбит. Мамонтов, отправившийся в свой бесславный поход с десятитысячным конным войском, едва прорвался к своим с двумя тысячами сабель. Отяжелевшие, растерявшие боевой пыл станичники, трясясь за награбленное добро, перебрались в обозы.
Тогда же, радуя сердца красноармейцев, стали поступать первые вести о коннице большевиков. П р о л е т а р и и Москвы, Тулы, Рязани и других городов России, п о з о в у п а р т и и с е в н а к о н я, вместе со старыми бойцами — партизанами Дона и Кубани — образовали мощный кулак — конный корпус Буденного. В то же время на Черниговщине,
Подобно тому, как и коннице Буденного под Воронежем, украинскому Червонному казачеству Примакова вскоре выпадет великая честь участвовать в разгроме основной ударной группировки белых, захватившей Орел и рвавшейся к Туле и к Москве. И Серго Орджоникидзе пошлет срочную эстафету в Кремль — Ленину: «Червонные казаки действуют выше всякой похвалы».
Каждое известие о новых успехах молодой советской кавалерии подымало дух красноармейцев. Фронт кое-где отступал. Кое-где враг теснил полки красных. Окончательного перелома еще не было. Но перелом, особенно после партийной недели, наступил в сердцах и сознании революционных бойцов.
Тысячи коммунаров отдали жизнь на востоке, на западе, на севере, на юге страны, сражаясь в передовых рядах против полчищ белогвардейцев.
Коммунисты гибли от рук бандитов и внутри страны. От чрезмерного напряжения многие сгорели на кипучей работе. Нужен был приток свежих сил, свежей энергии. И партия бросила клич, обращаясь к трудящимся осажденной страны: «Все честное, сознательное — в партию».
Началась партийная неделя. Новые тысячи советских людей не колеблясь в самые тяжелые для республики дни вошли в ряды ленинской партии.
Кавалеристы, только прибыв из разведки, не успев покормить коней, подкрепиться, шли в ячейку подавать заявления.
Явился к Булату и Гайцев с полным именным списком своего эскадрона.
— Принимайте! — радостно выпалил он.
— Как так? — удивился Алексей.
— Спроси моих хлопцев, политком, кого хошь. Любой скажет: раз мы все заодно, то каждому может быть одно решение от кадюка, конечно, если к нему попадешься… Значит, надо, чтоб не он нас, а мы его… Значит, всем и записаться и без никоторых данных… А третье — раз наш командир партейный, говорят они, то и мы должны идти по его линии.
Воспользовавшись относительным затишьем на фронте, Булат, мобилизовав всех хозяйственников, впервые дал возможность бойцам как следует помыться и попариться.
На все село Пальма-Кердуновка имелась одна незавидная черная баня. Жарко натопил ее Чмель. Помогал ему и Пузырь, мечтавший после войны стать банщиком. Вода с шумом бурлила в котлах. Кипяток приготовили и в двух походных кухнях.
Красноармейцы раздевались под открытым навесом и, сгибаясь под притолокой, обволакиваемой густыми валами дыма, вскакивали в полутемное помещение.
Чмель, схватив в охапку одежду, уминая босыми ногами снег, побежал нагишом за навес, где топились солдатские кухни. Там же стояла походная вошебойка, присланная дивизионным врачом. Ее обслуживал Фрол Кашкин.
— Гляди же, друг, выжарь мне одежду по-свойски. Тряс я уже свои портки над кострами, бил я ту деникинскую пешку смертным боем, аж ноготь сомлел, а она што заговоренная: одну казнишь, десяток наплодится. Вся надежда на твою шарманку. Видать, ты ее крепко раздул. Жар от нее так и прет.