Кордес не умрет
Шрифт:
Девушка повернулась к ному и поджала губы:
— Какую?
Шербаум назвал свою фамилию, сказал, что он из криминальной полиции — большие глаза девушки в этот момент стали еще больше, — и объяснил, что просит меня сопровождать, поскольку мне захотелось в туалет.
— Дверь оставьте открытой — дама должна быть у вас в поле зрения, — сказал он без тени смущения.
Это было первое активное действие с его стороны.
— Все ясно? — спросил он.
— Да, да, конечно… — запинаясь, ответила девушка и внимательно поглядела на меня.
— Если что — позовите!
Он протянул руку.
Она показалась мне огромной и бледной.
Письмо! Боже мой!
Почему все так вышло?
Кто-то кричит. Это я…
Все. Темнота.
Письмо…
Где я? Чувствуется запах сигары. Что это за лампа? Что за комната?
Кто этот человек возле моей постели, который держит меня за локоть? Что случилось? Я не вижу его глаз: свет из окна отражается в его очках.
Я его не знаю. У меня болит распухший язык. Во рту противный привкус крови.
Сзади человека стоит другой. Он тоже носит очки и смотрит на меня сверху вниз. Он курит небольшую сигару. Его лицо я уже где-то видела…
Ах да, Шербаум.
— Как дела? — спрашивает стоящий у меня в головах незнакомец и отпускает мой локоть.
— Извините, — говорит он, — и называет фамилию, которую я не разбираю. — Я врач из этого отеля.
Письмо!
Я хватаюсь за правый рукав. Письма в нем нет.
— Вы в состоянии, фрау Этьен, дойти до машины или нужны носилки?..
— Спасибо, я думаю, что смогу идти.
Врач подставляет руку под мое плечо, чтобы помочь подняться. Я подымаюсь. Легкое головокружение. Я привожу в порядок свою юбку. Делаю несколько неуверенных шагов.
Проходя мимо зеркала, смотрю в него и пугаюсь своего лица, отраженного в нем.
— Пошли! — говорит Шербаум.
«Живо, Этьен, вперед», — слышится мне. Пустяки. «Номер двадцать, выходите, вода нагрета», — раздается где-то по соседству.
Ерунда! Возьми себя в руки! Ты же его не убивала. Это ты обязательно должна доказать.
Но — письмо…
Передо мной идет врач, сзади — Шербаум. Мы выходим из комнаты и покидаем отель.
Снаружи, в коридоре, стоит Андерсен — красавец-блондин. Лифт. Спускаемся вниз. Молчание. Шербаум вдавливает сигару в пепельницу. Врач покашливает. Я внезапно, видимо, под влиянием этого покашливания, а также запахов табака и рома, которые распространяет врач, чрезвычайно отчетливо вспомнила своего учителя математики в Макленбурге.
«Бетина Шиллинг, — говорил он, покашливая и распространяя вокруг сильный запах табака и слабый — рома, — у вас будут большие трудности из-за вашего необузданного темперамента; я бы даже назвал это отсутствием самодисциплины, а это приближается…»
Как давно это было? Двадцать два… Двадцать пять лет тому назад.
Теперь у меня перед глазами всплыли и другие картины..
Как
Картины прошлого возникают, как диапозитивы. Они все яснее, все отчетливее. Да, теперь я знаю…
Шум. Звуки фанфар. Радиосводки в конце войны передают все чаще. Но все меньше говорят об истинном положении на фронте. Пугающая тишина темных зимних ночей после оглушительного, вибрирующего звука сирены.
Зарево на юго-западе. Там, где Берлин, идет наступление. Иногда раздаются выстрелы из тяжелых зенитных орудий в перерывах между сплошным грохотом разрывающихся авиабомб — далеко, далеко. Случается и поблизости, тогда дребезжат оконные стекла. В небе — близко, далеко, повсюду — ноющий звук летящих самолетов.
Однажды вечером по дороге домой — я возвращалась после праздника, посвященного окончанию школы, — меня застигла воздушная тревога. Я со всех ног бежала в бомбоубежище. Оно находилось под зданием гимназии, наполовину занятой каким-то военным штабом. Я была единственной представительницей женского пола среди двадцати — тридцати мужчин, одетых в форму, и ужасно задавалась.
Было холодно, и сравнительно молодой майор, командовавший людьми, дал мне глотнуть рома из фляжки. Я не привыкла к алкоголю, но не хотела говорить «нет», чтобы не казаться жеманной, и выпила три походных стакана. Мне сразу стало тепло, но в голове все смешалось, затуманилось. Короче, когда дали отбой воздушной тревоги, я была в стельку пьяной. Естественно, заметила слишком поздно, что я и майор остались в подвале одни. Этот рыжеватый блондин богатырского вида подошел ко мне, пошатываясь, положил руку на плечо и тихонько так начал говорить, какая я симпатичная девушка, что не надо волноваться, а надо быть с ним полюбезнее…
— Всего один поцелуйчик, ничего особенного…
Его дыхание обдавало меня запахом сигар и рома. И когда я в полубессознательном состоянии, да еще в последней стадии опьянения все же попыталась ему сопротивляться, он залез свободной рукой вовнутрь пальто, расстегнул блузку и обхватил мою грудь, тихо приговаривая: «Так лучше, моя милая девочка… ай-ай, какие у тебя прелестные титечки, да ты и сама бравенькая… уже готова для любви…»
Он медленно клонил меня книзу, на матрас, набитый сеном, на котором мы сидели, схватил меня за бедра, коленями сжал мои ноги так, что я уже оказалась почти вся под ним, но вдруг, как пловец из водоворота, я, вырвавшись из моего опьянения злополучным ромом, почувствовала его горячие руки у себя под подолом и моментально стала трезвой как стеклышко.
Он, должно быть, сильно испугался, когда маленькая, глупенькая и, на первый взгляд, уступчивая девушка из захолустного городка превратилась в стальную пружину, въехала ему коленом в живот, фыркнула, как кошка, и стремительным прыжком вскочила на ноги.
Моя атака так его ошарашила, что он свалился с матраса и тупо глядел на меня снизу вверх.
— Если бы фюрер об этом узнал! — прошипела я и посмотрела на вызывавшего у меня одно только отвращение поверженного наглеца, а затем начала застегивать блузку.