Корень квадратный из прекрасного
Шрифт:
ФИЛИПП: Ты не пьешь.
МОЛЛИ: Или наглоталась наркотиков или еще чего-нибудь в этом роде? Ты бы смог простить?
ДЖОН: Нет
МОЛЛИ: А если бы я сказала тебе, что пока мы вместе, это больше никогда не повторится, - ты бы мне поверил?
ДЖОН: Нет. Зачем ты это сделала? Ты по-прежнему его любишь?
МОЛЛИ: Нет.
ДЖОН: Значит, просто жалость.
МОЛЛИ: "Просто" - неподходящее слово для жалости. То же самое, что сказать "просто еда", "просто Бог". И какими бы ни были мои чувства к Филиппу, ничтожными они не были. Но теперь все кончилось.
ДЖОН: С тобой, Молли, если уж выбирать, лучше быть нечестным и оставаться самим собой, чем безумно счастливым. Когда, наконец, у тебя будет достаточно сил, чтобы полюбить сильного?
МОЛЛИ: Когда я смотрю на тебя, я сильная.
ДЖОН: Когда я смотрю на тебя, я в этом не уверен.
(Выходит).
МОЛЛИ: Я хочу уйти с ним.
ФИЛИПП: Не советую.
Молли выходит вслед за Джоном. МАМА ЛАВДЖОЙ спускается по лестнице в панаме и перчатках. Она поет.
МАМА ЛАВДЖОЙ: "Я сегодня бродил по горам, моя Мегги". (Смотрит на Филиппа). Что это ты так уставился? Все лицо перекосило. Сынок, что случилось?
ФИЛИПП: Мама, приходилось ли тебе когда-нибудь, мучаясь и чувствуя пронзительный стыд или страшное смущение, подсознательно произносить чье-либо имя? Приходилось бы тебе в глубине души, без слов, взывать к кому-нибудь о помощи?
МАМА ЛАВДЖОЙ: К кому это мне прикажете взывать?
ФИЛИПП: Не знаю. Ну, хотя бы к моему отцу.
МАМА ЛАВДЖОЙ: Твой отец давно для меня умер. Но со мной такое случалось. Однажды мы с Патрицией Фленей обсуждали платье, и я глядела на занавеску в швейной мастерской, как вдруг занавеску вздуло ветром, и у меня мурашки побежали по телу. Мне показалось, что я уже видела эту вздувшуюся от ветра занавеску, и слышала голос Патриции Фленей: "Крои по косой, Офелия". Те же слова, та же занавеска, тот же ветер.
ФИЛИПП: Это deja vu, аберрация памяти.
МАМА ЛАВДЖОЙ: Меня передернуло.
ФИЛИПП: Аберрация памяти.
МАМА ЛАВДЖОЙ: Ты был трудным ребенком, Филипп. Одиннадцатимесячный малыш лежал во мне и брыкался, а я сходила с ума от нетерпения.
ФИЛИПП: Я не хотел рождаться. Я уже тогда боялся.
МАМА ЛАВДЖОЙ: Ничего подобного! Ты начал ползать раньше других, ходить раньше других, говорить раньше других. Когда тебе было полтора года, ты взял американский флаг, и промаршировал вокруг дома, распевая "Марсельезу": "Вставай, поднимайся, рабочий народ!..."
ФИЛИПП: Довольно, мама.
МАМА ЛАВДЖОЙ: Удивительное зрелище! Малютка в ползунках распевает "Марсельезу" и марширует вокруг дома. Я никогда не могла понять, что на тебя находило, да и теперь не знаю, что с тобой происходит.
ФИЛИПП: Ничего, мама. Ничего.
МАМА ЛАВДЖОЙ: Ты не единственный, кто страдает. Когда твой отец от нас сбежал, для меня настали тяжелые времена. Оправившись от удара, я снова взялась за иглу. Шила крестильные рубашки, бальные платья, праздничные костюмы, саваны. Иногда приходилось шить целый день. За шитьем я пела:
ПоВот так и шила.
ФИЛИПП: А потом дядя Вилли оставил тебе все деньги.
МАМА ЛАВДЖОЙ: Прекрасное завещание! Я хотела отдать тебя в музыкальную школу. Помнишь, как ты играл пьесу Рахманинова, посвященную сожжению Москвы. (Поет). Дам-дам-дам-дам... Так нет же, ты захотел стать писателем. Писатель! Кто-нибудь когда-нибудь слышал, как становятся писателями? Мне приходилось отвечать на письма. Но сидеть и писать о том, чего никогда не было... Ты писал рассказы и стихи, которые тебе всегда возвращали.
ФИЛИПП: Кроме двух стихотворений - 10 долларов, и одного рассказа -20 долларов.
МАМА ЛАВДЖОЙ: Я сказала тебе: "Почему ты не займешься более доходным делом?"
ФИЛИПП: И даже сделала, мама.
МАМА ЛАВДЖОЙ: Да, я нашла тебе место в продуктовой лавке. А стал ты работать в этой лавке? Нет.
ФИЛИПП: Я писал.
МАМА ЛАВДЖОЙ: Я таскала тебе в беседку шоколадные кексики и лимонад до тех пор, пока ты не перешел на пиво и не заглушил в себе страсть к сладкому. Падеревский ты или нет, а я всегда в тебя верила. Всегда. Даже когда Бёди Граймс и Патриция Фленей сказали, что ты или лентяй, или псих, или просто уродился в отца. Когда ты стал знаменитым, им стало не до смеха. Вот что я сделала.
ФИЛИПП: А что случилось потом?
МАМА ЛАВДЖОЙ: Потом ты женился на Молли. И она устроила так, что ты смог работать и в то же время оставаться праздным.
ФИЛИПП: Мама, неужели можно работать и в то же время оставаться праздным?
МАМА ЛАВДЖОЙ: После твоего грандиозного успеха все ждали. Бёди Граймс, Патриция Фленей. Беби Гозарт. Вся наша компания. Весь мир.
ФИЛИПП: Я пытался, мама. Пытался.
МАМА ЛАВДЖОЙ: Это как с горою и мышью. У горы начались схватки, и тьма народу пришла посмотреть, что она родит. И, после всех содроганий и потуг, гора произвела на свет мышь.
Входит Сестрица.
ФИЛИПП: Заткнись, старая болтливая тварь!
СЕСТРА: Филипп, как ты смеешь!
МАМА ЛАВДЖОЙ: Боже, что я слышу?
СЕСТРА: Извинись немедленно.
МАМА ЛАВДЖОЙ: Что я слышу? Меня никогда так не оскорбляли!
СЕСТРА: Зато ты оскорбляешь всех, мама.
МАМА ЛАВДЖОЙ: Как ты назвал меня, Филипп?
ФИЛИПП: Не помню
МАМА ЛАВДЖОЙ: А я помню. Такое не забывается. Ты назвал меня старой болтливой тварью. Болтают ручьи, болтают красотки, южные красотки. Почему бы и нет, у них это профессиональное. Кстати, и у тебя тоже, мистер Лавджой. Чем ты еще занимаешься, кроме болтовни? Записываешь то, что я рассказываю о дяде Вилли и Бёди Граймс. Если бы ты писал занимательно, вроде "Унесенных ветром", тогда другое дело.