Корень нации. Записки русофила
Шрифт:
12 июля. Свирепствует зам. начальника по оперработе Кецаев, то ли ингуш, то ли осетин. БУР (барак усиленного режима, собственно – карцер) никогда не пустует. Начальник лагеря мордвин Митюшенков тоже не Пьер Безухов.
15 июля. На этих днях было 4-часовое свидание с мамой. Ей не разрешили пронести не только куска сахара, но даже пачки сигарет. (Увы, я курил до 1 июля 1965 г., бросил через год.) На следующий день она подошла к нам, грузившим машины за пределами зоны, и попыталась положить на камень немного еды. Конвоир дико заорал на нее и велел все убрать.
17 июля. 46 лет со дня злодейского убийства Николая Второго и Его Семьи. Ну, допустим, царь был «виноват» в том, что казнил террористов, бомбометателей. Но мальчик-то (Алексей) в чем виноват? В чем виноваты дочери? Одни и те же люди возмущаются убийством президента Кеннеди и смакуют преступление в Екатеринбурге. В предзоннике, ожидая выхода на работу, социал-демократ
22 июля. В то время как мы худо-бедно сопротивлялись начальству на 11-м, замполит 7-го лагпункта Свешников развернул бурную кампанию по части «перевоспитания» молодежи. Он почти обещал, что всех раскаявшихся непременно освободят досрочно. И некоторые поверили, в большинстве «изменники Родины», т. е. пытавшиеся бежать на Запад. «Изменники» вступали в СВП (секция внутреннего порядка), что-то вроде символической лагерной милиции, надевали красные повязки, записывались в художественную самодеятельность (что также является нарушением лагерного кодекса чести), становились завхозами (работать в зоне поваром, завхозом, библиотекарем, банщиком, парикмахером и т. д. тоже считается «западло»). Словом, «ссучивались». На собраниях «суки» поносили свое грязное прошлое и клялись впредь быть верными Советской власти, шагать в первых рядах строителей коммунизма. Конечно, никто их не освободил. Теперь этих раскаявшихся с седьмого соединили с нами. Начальство рассчитывало использовать их как орудие против нас, нераскаявшихся «бузотеров». Однако ничего не получается. Вот, скажем, Никитин. На 7-м под влиянием Свешникова он громко каялся со сцены клуба-столовой в обмен на 3-суточное свидание с заочницей. Теперь Никитин понял, что, как бы он ни старался, он не будет освобожден досрочно. Ему стыдно, что он променял честь на женские трусы, и ходит здесь тише воды, ниже травы. А мы, неисправимые, смотрим орлами, почти с вызовом.
9 августа. Владик Ильяков решил пригласить на кайф красноярских речников Георгия Большакова и Виктора Попова. Они получили 3 года за то, что на стене дома написали: «Коммунизм – без Хрущева!» Ребята слушали Пекин. Мы хотим переориентировать их на русский патриотизм. Виктор рассказал, как на 11-м его хотел завербовать кагебист. Витя сказал ему: «Я воспитан советской литературой, такими книгами, как «Молодая гвардия», и считаю провокаторов последними подонками». «Неправильно понимаете», – сказал чекист, но беседу прекратил.
14 августа. Утром, когда я, умывшись, шел в секцию, кивнул, как обычно, одному парню из марксистской компании. Тот ответил: «Я с Вами больше не здороваюсь». Я рассказал об этом своей капелле. Мои расценили слова марксиста как вызов нам всем и настояли, чтобы я отправился за объяснением. Двое наших хотели сопровождать меня, чтобы тот не посмел дать сдачи. Я отказался от их помощи: «Надо будет, справлюсь сам». Инцидент весьма неприятный, но я знаю по опыту, что в лагере надо отстаивать престиж компании, иначе и тебя, и твою группу будут презирать. Поэтому я был вынужден пойти к марксисту и несвойственным мне гнусным голосом вопросить: «Милостивый государь, я требую объяснений!» Тот заволновался: «Вы плохо обо мне говорите другим, а сами здороваетесь». «Кто это сказал?» – «Баранов». Мы отправились к Баранову за объяснением. Коля Баранов – парень неплохой, но любит посплетничать. Я в самом деле говорил ему, что этот марксист когда-то носил красную повязку. Николай, конечно, не предполагал, что дело дойдет почти до драки. Он дал какие-то объяснения, я «уточнил», марксист извинился. Я был от души рад, что мне не пришлось бить его по лицу. Увы, обычаи лагеря суровы, и не нам их менять. Вообще в зоне существует строгая иерархия. Есть верхний круг – аристократия. Это те, кто не дает ни малейшего повода к сотрудничеству с администрацией, категорически отказывается «вставать на путь исправления». Следующие круги – как бы нейтральные. Отказываются от явных форм «перевоспитания», но соблюдают дипломатию с начальством, идут на мелкие уступки. Внизу – «вставшие на путь исправления», но не доносчики. Отребье, с которым никто не должен общаться, – стукачи и гомосексуалисты (как правило, из бывших уголовников, по разным причинам залетевшие в политзону). Однажды я разговорился с одним бывшим советским майором, сначала сбежавшим на радиостанцию «Свобода», а потом похищенным чекистами для 25-летнего срока. Едва майор отошел, ко мне обратился один старый зек: «Владимир Николаевич, почему Вы разговариваете с этим типом? Он же 2 года назад повязку носил!» Мне пришлось извиниться за свою неосведомленность.
20 августа. Сегодня утром нашу бригаду вывели на запретку. Работать в запретной зоне считается позором. Никто не посмел взять инструмент.
28 августа. Сидим в БУРе (барак усиленного режима, или внутрилагерная тюрьма). Добавили еще группу: никто не хочет работать на запретке. Рылеев хорошо знает английский. Он переговаривается по-английски с Телегиным из противоположной камеры (через коридор), чтобы тот послал «коня» с табаком. (Курить в БУРе строжайше запрещено.) И вот из «глазка» в «глазок» (камеры напротив, а мент зевает на крыльце) направляется прут с горстью махорки на конце. Надзиратель спохватывается: «Не разговаривать по-иностранному!» Ежедневно кто-то из охраны спрашивает: «Кто выйдет на работу?» Т. е. в запретную зону, рыхлить бровку, натягивать проволоку или красить забор. «Никто!» Сидим на пониженном пайке.
30 августа. Мне сначала выписали 10 суток, а сегодня, когда я собрался освобождаться и отдал даже свою пайку Рылееву, добавили еще 5 суток за «плохое поведение в изоляторе».
4 сентября. Освободился. Пошатывался на ветру от голода. Вечером ребята устроили отказчикам, вышедшим из ШИЗО (то же, что БУР: штрафной изолятор), кайф с кофе и салом.
7 сентября. Перевели на более легкую работу – отбрасывать и вывозить опилки от пилорамы. Со мной трудятся Ильяков и Садовников. Бригадир Евдокимов разговаривает с нами вежливо и лишней работой не нагружает: «Лучше не связываться. Им все нипочем». На ссученых же покрикивает: «Пошевеливайтесь, нечего филонить!» Ведь не огрызаются, они хотят досрочного освобождения.
19 сентября. Дождь, холод, грязь. Вечерами, во вторую смену, собираемся в сушилке промзоны и развлекаем друг друга. Неистощим на анекдоты Володя Анохин. Это прямо-таки актер-комик. Он так изображает наших начальников, что мы помираем от смеха. У Володи срок 3 года, он из Барнаула. В прошлом придерживался эсеровских взглядов, теперь сходится с нами, русскими националистами. Украинофил Маменко любит его поддевать. Анохин в долгу не остается. (Примечание: Впереди Володю ждала жуткая трагедия. Отбыв срок, он вернулся в Барнаул, работал мастером телефонного узла. Открыто исповедовал Православие, не пряча, носил крест. В сентябре 1971 года был злодейски убит неизвестными по дороге из Барнаула в Новокузнецк. Убит топором по голове, один, видимо, наносил удары, а двое держали за руки. Я жил тогда, между сроками, во Владимирской области, издавал неподцензурный патриотический журнал «Вече». В резкой форме потребовал от властей тщательного расследования и поимки убийц. Органы КГБ «в ответ» почему-то провели обыск на квартире Анохиных. Его сестра жаловалась, что какие-то анонимы неоднократно звонили по телефону: «Прекратите возню с вашим Володькой, а не то…» Изуверов не нашли и по сей день. Сакральная деталь: в последний свой приезд в Москву в августе 1971 г. Володя попросил-настоял, чтобы мы обменялись крестами. Я не хотел этого, но он меня уговорил. Взял, таким образом, мой крест на себя.)
23 сентября. Среди наших воспитателей от МВД особенно толстокож Любаев. «Начальник, посылку разрешите?» – упрашивает его зек. – «Работыть нады. Равняйтесь на маяки», – отвечает Любаев и жестом отстраняет заключенного. Летом, еще до БУРа, он вызвал меня к себе в кабинет на беседу. Был обеденный перерыв, бригады должны были вновь идти за зону (шагать из жилой зоны в производственную, на фабрику). Я наблюдал в окно кабинета, как моя бригада собиралась в предзоннике, как нарядчик уже выкликал по карточкам, и я начал тянуть резину: «Начальник, я сижу ни за что. Я хвалил Тито, а теперь Тито – наш друг». Словом, я навязал Любаеву дискуссию о разногласиях с СКЮ (Союз Коммунистов Югославии – правящая в СФРЮ партия – эту аббревиатуру сегодняшняя молодежь, вероятно, не помнит, а в то время она была на слуху). Любаев клюнул и пытался меня просветить. Я напряженно следил за своей бригадой. Наконец, конвой принял контингент, ворота захлопнулись, нарядчик убрал карточки. Я понял, что выиграл пол-дня: «Гражданин начальник, разрешите в уборную. У меня живот болит». Поскольку мой вид был смиренно-вежлив, Любаев не имел повода придраться и отпустил. На сакраментальный вопрос шестерки-нарядчика, почему я после обеда не вышел на работу, развел руками: «Начальник отряда задержал в кабинете».
1 октября. Вот уже несколько месяцев по лагерям ходит мистическое пророчество о радикальных переменах в стране этой осенью. Якобы из Горького выступит генерал Воробьев и к 14–17 октября овладеет Москвой и возьмет власть в свои руки. Слухи этого рода исходят из среды иеговистов.
10 октября. С 1-го числа начались политзанятия. Я и мои друзья, конечно, не посещаем их в принципе. Кое-кто, глядя на нас, тоже не пошел на «политику». Этих новеньких отказчиков начальство незамедлительно наказало лишением посылок и передач.