Коридоры кончаются стенкой
Шрифт:
— Ты это осуждаешь?
Малкин испытующе-строго посмотрел в глаза другу.
— Да, — сказал твердо, — осуждаю.
— Значит, решения о массовых арестах принимаешь помимо воли?
— Эти решения принимаю не я. Команда поступает из Центра. Я — исполнитель. Я утверждаю списки, которые составляете вы, мои дорогие помощнички, и которые согласовываются с УНКВД. Вот так. За что брать, что поставить человеку в вину — приходится думать, изобретать. Хорошо, если есть хоть какая-нибудь зацепка.
— Донос, например.
— Донос. А что? Сегодня это основной
— Так ты это понимаешь, Иван? Тогда почему… извини, но массы тебя воспринимают отрицательно.
Малкин нахмурился. Задышал часто. Сказал угрюмо:
— Знаю, Ваня, знаю. Вешают на меня и коварство, и необузданность, и жестокость. Сожалею, но я действительно обладаю этими качествами в избытке. Такая работа. Удивлен? — Малкин горько усмехнулся. — В любом из нас эта пакость сидит, мы ведь тоже разлагаемся вместе с массами, это ж не секрет. Я на острие борьбы, поэтому моя обнажена до предела. В других она спит до поры до времени.
— Может и не проснуться.
— Может, если ее обладателя ухлопают раньше, чем это произойдет. Но давай обо мне, раз уж заговорили. Итак, что я должен делать в сложившейся ситуации? Как себя вести? Не выполнять приказы? Лезть на рожон? Нате, мол, берите меня, я осуждаю ваши методы? Во имя кого? Во имя того самого разлагающегося люда, который на митингах с пеной у рта требует крови? Во имя послушно-озлобленного стада, именующего себя народом? Извини-подвинься. Когда-то, пацаном, во время февральских, а потом октябрьских событий, да и в восемнадцатом-двадцатом годах тоже, я мог так щедро распорядиться своей жизнью. Сегодня — нет. Сегодня я не пожалею одной, двух, пяти тысяч таких вот запенившихся, с выпученными глазами ради того, чтобы самому уцелеть, потому, что я палач по долгу службы, они — по своей грязной сути.
— Они от страха, Ваня. Ты к ним несправедлив. Разве не мы вогнали в них этот страх?
— Нет, не от страха. От переполнившей их мерзости, от нравственной убогости. Впрочем, пусть этим занимаются психологи. А я буду делать свое дело так, как мне положено делать на данном этапе, и теми методами, разрешенными методами, какие имеются в моем арсенале. Ты разве поступаешь иначе? Вчера до обеда ты чем занимался?
— В транспортном управлении изучал дела на вновь принятых, взял копии приказов о наказаниях.
— Другими словами, готовил списки для будущих арестов. Наказанные за поломку техники нашими с тобой стараниями схлопочут пулю за вредительство. Не выполнившие план, прогулявшие, опоздавшие на работу будут осуждены за саботаж… Веселенькая перспектива? И ты первым приложил к ним руку.
— Ты прав лишь в том, что свято место пусто не бывает. Но хватит об этом. Мне рассказывали, что ты устроил погромы в ГК и горсовете.
— Устроил. И не единожды. Не сегодня-завтра пойдут, по четвертому кругу. В назидание будущим поколениям.
— И тебе это позволяют?
— Что делать, если крайком при назначениях допускает ошибки.
— Это поразительно.
— Не удивляйся, все до идиотизма просто. С предшественниками Гутмана управились в основном без меня. Это было в начале моей работы здесь, и я их только поставил на место, когда они попытались установить контроль за агентурной работой. Гутман с окружением и Лапидус со своей бандой пошли за милую душу, как только лишились Шеболдаева — их покровителя. Санкции на их арест дал крайком. Колеух — ошибка нового состава крайкома. Я говорил о нем с Евдокимовым и получил добро. Так что когда на Поляне я предложил тост в честь будущего Первого секретаря Сочинского горкома ВКП(б) Лубочкина — это не был пьяный треп. Вопрос о нем в принципе решен. Да и не был я пьян, как всем показалось. Играл по привычке.
— Ни хрена себе играл, а арбуз на голове?
— Я не думал, что ты будешь стрелять по цели. Думал, догадаешься выстрелить вверх, без риска. Но ты со своей задачей справился отлично.
— Мне ведь было приказано. А приказ начальника — закон для подчиненного. И все-таки, Иван Павлович, если не секрет, как тебе удалось свалить Гутмана, а затем Лапидуса? Насколько я помню, они держались крепко.
— Не секрет, Ваня. Но об этом в другой раз. А сейчас иди в свой закуток. Спокойного утра!
— Нет, я не засну. Тем более после кофе. Еще один вопрос. По-дружески, а?
— Ну, давай, — усмехнулся Малкин, — а то и впрямь не заснешь.
— Вот ты говорил о массовых операциях, об их никчемности и, даже вредности. Я с тобой согласен. Но почему Наркомвнудел так цепляется за них?
— Ты задал трудный вопрос. Я тоже думал об этом. Официально необходимость в массовых репрессиях объясняется обострением классовой борьбы. Но тогда при чем здесь борьба с уклонами? Вероятно, есть разница между борьбой классов в стране и между уклонами в партии?
— Разумеется.
— Тогда почему неурядицы в партии, разногласия между вождями устраняются методами государственного принуждения? При чем здесь Уголовный кодекс? Тем более что пятьдесят восьмая статья не предусматривает ответственности за то, что кто-то в ЦК или вне его имеет мнение, которое отличается от общепринятого?
— Я просил тебя объяснить, а ты задаешь мне вопросы.
— Потому что у меня нет твердого ответа.
— У тебя есть друзья в Наркомвнуделе. Неужели они тоже блуждают в потемках? Уверен, что именно они подбрасывают ЦК эти идеи.