Коринна, или Италия
Шрифт:
— Наша судьба, если вы разделяете мои чувства, — ответила Коринна, — велит нам не разлучаться. Но поверите ли вы мне, если я вам скажу, что до сих пор я не смела мечтать быть вашей супругой? То, что я сейчас переживаю, совсем ново для меня: мои представления о жизни, мои планы на будущее — все сметено тем чувством, которое волнует меня и с каждым днем все сильнее меня захватывает. Но я не знаю, можем ли мы, должны ли мы соединиться.
— Коринна, — подхватил Освальд, — вы презираете меня за то, что я колебался? Вы приписали мои колебания каким-нибудь низменным соображениям? Неужто вы не догадались, что единственная причина моей нерешительности — глубокие и мучительные угрызения совести, которые вот уже скоро два года преследуют и терзают меня?
— Я поняла это, — ответила Коринна. — Если бы я могла заподозрить, что вами движет что-нибудь иное, чем искреннее чувство, вы бы не были достойны моей любви. Но я знаю, что жизнь полна не одной только любовью. Привычки, воспоминания, обстоятельства
— Вы знаете, — ответил Освальд, — что англичанин никогда не отказывается от своей родины, что меня могут призвать на войну, что…
— О боже, — взмолилась Коринна, — вы хотите подготовить меня… — и она задрожала, словно при приближении страшной опасности. — Ну что же, если это так, увезите меня с собой как вашу жену, как вашу рабу… — Но тотчас же опомнившись, она прибавила: — Освальд, вы не уедете, не известив меня заранее, не правда ли? Послушайте: нет такой страны, где бы преступника повели на казнь, не дав ему несколько часов, чтобы собраться с мыслями. Но не надо извещать меня письмом, нет! вы сами сообщите мне о своем отъезде, вы предупредите меня, вы выслушаете меня прежде, чем удалиться.
— Ну а если я не смогу?..
— Как? вы колеблетесь дать мне согласие на мою просьбу! — вскричала Коринна.
— Нет, — ответил Освальд, — я не колеблюсь; ты хочешь этого, хорошо! так клянусь тебе: если мой отъезд будет необходим, я сообщу тебе, и эта минута решит нашу участь.
После этих его слов Коринна ушла.
Глава вторая
В первые дни после болезни Освальда Коринна тщательно избегала всего, что могло бы вызвать решительное объяснение между ними. Она всячески старалась сделать жизнь своего друга возможно приятнее, но еще не хотела поведать ему историю своей жизни. Она многое заметила во время их бесед, и теперь не сомневалась, какое впечатление произведет на него повесть о ее прошлом и утратах, понесенных ею; и больше всего она страшилась, что это оттолкнет от нее Освальда.
Вновь прибегая к своей милой уловке, обычно мешавшей Освальду предаваться его жестокой печали, Коринна задумала занять его ум и воображение чудесами искусства, которых он еще не видел, и тем самым отдалить минуту, когда решится их судьба. Столь неопределенное положение было бы нестерпимо, если бы дело шло о всяком ином чувстве, кроме любви; но любовь так услаждает жизнь, придает такое очарование каждому мгновению, что хоть влюбленные и мечтают о бесконечном будущем, они упиваются настоящим, когда каждый день кажется им вечностью, исполненной счастья и мук, — столь этот день богат мыслями и переживаниями. О, без сомнения, любовь может дать представление о вечности! она стирает все понятия о времени, заставляет забыть, что существуют начало и конец, внушая человеку, будто он всегда любил того, кого любит сейчас, — ведь так трудно поверить, что можно было жить без него! Чем больше страшит мысль о разлуке, тем менее она кажется правдоподобной; она уподобляется смерти, которая внушает ужас, но в которую не верят, как в то мрачное будущее, которое представляется невозможным, хотя все знают, что оно неминуемо.
Среди прочих невинных хитростей, к которым обращалась Коринна, развлекая Освальда, у нее еще оставались в запасе статуи и картины. Как только лорд Нельвиль почувствовал себя совсем здоровым, она предложила ему отправиться вместе с нею осматривать лучшие произведения живописи и скульптуры, которыми славится Рим.
— Просто стыдно, — сказала она с улыбкой, — что вы еще не видели ни наших статуй, ни наших картин; с завтрашнего дня мы начнем осмотр римских музеев и картинных галерей.
— Если вам угодно, — ответил лорд Нельвиль, — я готов! Но по правде говоря, вам нет нужды, Коринна, прибегать к этому средству, чтобы удержать меня подле себя; напротив, я иду на жертву, когда отвожу свой взгляд от вас, чтобы поглядеть на что-нибудь другое!
Прежде всего они посетили музей Ватикана, этот дворец, полный статуй, где человеческое тело обоготворено язычеством, подобно тому как чувства человеческие одухотворены христианством. Коринна повела Освальда в тихие залы, где собраны изваяния древних богов и героев и где совершеннейшая красота словно наслаждается сама собою в вечном покое. Созерцая эти дивные формы, душа постигает некий неведомый замысел Божества, осуществленный
Иногда древний ваятель за всю свою жизнь создавал не более одной статуи; однако в ней заключалась вся его жизнь. День ото дня он ее совершенствовал; если он любил и был любим, если природа и искусство дарили ему все новые впечатления, то память и нежная привязанность помогали ему делать еще более красивыми черты своей модели. Так в творении художника запечатлевалась его душевная жизнь.
В новые времена, при холодном и гнетущем социальном порядке, самой благородной чертой человека стала скорбь: кто не страдал в наши дни, тот никогда не мыслил и ничего не чувствовал. Но в античном мире существовало нечто еще более благородное, чем скорбь, — героическое спокойствие и сознание своей силы, которые могли развиваться лишь под сенью свободных и открытых для всех общественных учреждений. Прекраснейшие греческие статуи почти всегда выражали только покой. Лишь Лаокоон и Ниобея выражают жестокую муку {144} ; но и она вызвана мщением Небес, а не страстями, рожденными в сердце человека. Нравственное существо древних было таким здоровым, их широкая грудь так вольно дышала, политический порядок так гармонировал с их способностями, что среди них почти не встречалось людей, как в наше время, охваченных томлением по иной жизни. Подобное душевное состояние, способствующее развитию утонченной мысли, не может служить для художника, особенно для скульптора, источником свежих в своей первобытной простоте чувств, которые одни только могут быть увековечены в мраморе.
144
Лишь Лаокоон и Ниобея выражают жестокую муку… — Античная скульптурная группа Лаокоон, созданная греческими ваятелями Агесандром, Афинодором и Полидором (между III и I вв. до н. э.), изображает сцену гибели троянского жреца Лаокоона и его двух сыновей, задушенных гигантскими змеями. Согласно мифу, богиня Афина Паллада, покровительница греков, так жестоко наказала Лаокоона за то, что он предупреждал своих сограждан об опасности, которую представлял собой деревянный конь, оставленный греками у ворот Трои. Лаокоон хранится сейчас в музее Ватикана. Сюжетом для скульптурной группы «Ниобея», созданной под влиянием греческого ваятеля Лисиппа (IV в. до н. э.), послужил миф о жене фиванского царя Ниобее, похвалявшейся своим многочисленным потомством перед богиней Латоной, у которой было только двое детей — Аполлон и Артемида. Разгневанные Аполлон и Артемида поразили своими стрелами семь сыновей и семь дочерей Ниобеи. Скульптура изображает момент гибели детей и отчаяния матери, превратившейся в скалу. Большая часть фигур этой группы находится в Уффици, во Флоренции, остальные — в других музеях.
Трудно найти на лицах античных статуй отпечаток меланхолии. Голова Аполлона во дворце Джустиниани, голова умирающего Александра {145} — единственные образцы древней скульптуры, в которых обозначилось расположение духа к мечтательности и к страданиям; но и та и другая статуя, по всей вероятности, принадлежат к эпохе порабощения Греции. С той поры уже исчезли и гордость, и душевное спокойствие, которые вызвали к жизни лучшие произведения античной скульптуры и поэзии.
145
…голова умирающего Александра… — Голова умирающего гиганта, принадлежащая резцу неизвестного греческого скульптора (находящаяся сейчас в художественном музее Уффици, во Флоренции), благодаря поверхностному сходству, долгое время считалась головой Александра Македонского. Сейчас установлено, что мастер, изваявший эту голову, принадлежал к школе греческих скульпторов периода правления пергамского царя Эвмена (II в. до н. э.).
Мысль, не получающая пищи извне, замыкается в себе; она анализирует, изучает, углубляется во внутренний мир человека, но уже не обладает ни той творческой силой, ни той жизненной полнотой, какие даются только счастьем. Даже саркофаги у древних напоминают лишь о войнах и веселье; на барельефах, которыми украшено множество надгробий, хранящихся в музее Ватикана, мы видим одни битвы и игры. Воспоминание о деятельной жизни, по мнению древних, является лучшим знаком уважения, какое следует оказывать праху умерших. Ничто не должно ослаблять и умалять представления об их мощи. Поощрение, как и дух соревнования, лежали в основе как античных искусств, так и античной политики. Все доблести, все таланты могли найти тогда себе применение. Человек заурядных дарований гордился своей способностью восхищаться; те, кто не мог оспаривать у гения его венец, окружали его поклонением.