Королева не любившая розы

Арк Ева

Внеся кое-какие изменения в своё завещание, кардинал причастился и соборовался. Когда же исповедник попросил его простить всех своих врагов, Ришельё ответил:

–У меня не было иных врагов, кроме врагов государства.

Ночь кардинал провел спокойно, лихорадка уменьшилась, так что все думали уже о выздоровлении. Лекарство, принятое около 8 часов утра и значительно облегчившее состояние больного, ещё более увеличило надежды приверженцев кардинала, но сам Ришельё не верил своему мнимому выздоровлению и около полудня отвечал пажу, присланному королевой узнать о его здоровье:

–Скажите Её Величеству, что если она имеет причины на меня гневаться, то я умоляю её во всём простить меня.

Едва паж вышел из комнаты,

как кардинал почувствовал приближение смерти, и, обратившись к герцогине д'Эгильон, невнятно проговорил:

–Племянница, мне очень худо, я умираю и прошу Вас, удалитесь. Ваша печаль терзает моё сердце, не присутствуйте при моей кончине…

Мадлен хотела что-то сказать, но кардинал сделал столь умоляющий знак рукой, что она тотчас вышла. Едва она закрыла за собой дверь, как кардинал впал в беспамятство.

Около полудня 4 декабря 1642 года тот, кто по меткому выражению госпожи де Мотвиль, «сделал из своего господина раба, а затем из раба величайшего монарха в мире», тихо скончался. Ему было пятьдесят восемь лет, из которых двадцать он исполнял обязанности главного министра. Похороны были грандиозные. Набальзамированное тело Ришельё было выставлено на несколько дней для прощания, а затем похоронено в часовне Сорбонны, построенной не без его участия.

Король приказал придворному поэту Мирону написать рондо на кончину Ришельё. После чего сочинил к нему музыку, несмотря на то, что в этом сочинении перечислялись все грехи Ришельё:

Вот и преставился, в ящик сыграл

Хитрый, пронырливый наш кардинал.

Жалко семью его: нету страшней

Смерти, когда все смеются над ней.

А ведь именно кардинал приказал воздвигнуть на Королевской площади конный памятник Людовику ХIII ещё при жизни, отлитый из бронзы! Не говоря уже про дворец, оставленный дофину, который отныне стал называться не Пале-Кардиналь, а Пале-Рояль. Своему племяннику и крестнику герцогу де Брасаку он завещал герцогства Фронсак, Бофор и другие земли на сумму в несколько миллионов ливров. Племяннице, герцогине д’Эгильон – Малый Люксембургский дворец и свой замок Рюэль. Также, она получила драгоценности своего дяди. Основным же наследником Ришельё стал его внучатый племянник Арман Жан де Виньеро, маркиз де Понкурло. Ему досталось древнее баронство Барбезье, княжество Мортань, графства Коснак и Соген, а также богатые поместья помимо суммы более трёх миллионов ливров. Библиотека кардинала была завещана Сорбонне. А выплаты его друзьям и слугам превысили сумму в два миллиона ливров. Не забыл он упомянуть в завещании и своих любимых кошек, оставив им приличное содержание.

Ришельё сам говорил, что сделал из Франции умирающей Францию торжествующую. Позже это признали и те, кто бурно радовался смерти «тирана в рясе». Анна Австрийская плакала, узнав о смерти своего старого врага, который всегда щадил её… Единственное, что создавало между ними непреодолимую преграду – это отношение к Габсбургскому дому.

Ещё один современник свидетельствует:

–Король вёл себя так достойно во время болезни и смерти господина кардинала, что все им восхищаются. Вчера вечером (5 декабря) он вернулся в Сен-Жермен, но ещё перед отъездом сказал, что некоторые люди думают, будто выиграли дело, так пусть знают, что правила останутся неизменными и действовать будут с ещё большей силой, если это возможно, чем при жизни господина кардинала.

Людовик ХIII ввёл в Совет Мазарини, поскольку тот «лучше любого другого знаком с планами и правилами оного кардинала», и утвердил Шавиньи и Нуайе на их министерских постах.

–Я расположен к миру, но хочу, чтобы он был почётным и длительным, – заявил король иностранным послам.

И тогда же велел парламенту подтвердить

свою декларацию, которой Гастон объявлялся неспособным исполнять любые административные должности, а также быть регентом.

–Король приказал, чтобы канцлер и сюринтендант финансов раз в неделю приезжали с докладом к нему в Сен-Жермен и чтобы Королевский совет собирался по меньшей мере трижды в неделю, – писал 9 декабря Джустиниани. – Он являет желание руководить и заправлять делами, но неизвестно, насколько хватит его упорства, поскольку он естественным образом не предрасположен к тому, чтобы нести сие бремя.

С того времени началась эпоха кардинала Мазарини, пользовавшегося уважением и доверием короля. Пока Людовик ХIII был его единственной опорой: ловкому итальянцу завидовали вельможи, в особенности принцы крови, не допущенные в Совет, и он не пользовался популярностью в народе из-за своего иностранного происхождения. Поэтому первым делом Мазарини поспособствовал возвращению ко двору Тревиля, который уже в первых числах января 1643 года вновь возглавил роту королевских мушкетёров.

Согнутая фигура, измождённые черты лица и слабый голос – таким предстал Людовик на публике после кончины Ришельё. Король подтвердил завещание кардинала, но, увы, он не любил кошек и приказал очистить от них Пале-Рояль: по одной версии, их придушили, а по другой – сожгли на площади. Двор на две недели погрузился в траур по Ришельё. Тем не менее, к Людовику вернулось душевное равновесие и даже бессонница не мучила его. Он наконец-то познал простые радости семейной жизни, проводя гораздо больше времени с женой и подрастающими сыновьями. Хотя не проявлял особой нежности к Анне, так как «знал её слишком хорошо, чтобы поддаться на её мягкие речи и прелести сирены». Королева теперь окончательно поселилась в Сен-Жермене. Мазарини постоянно навещал её, чтобы выразить Анне своё почтение и снискать её особую милость, а Шавиньи объявил себя её поклонником, готовым защищать её против происков деверя, который объявил в Орлеане и Оверни о своём намерении бороться за престол.

Людовик ХIII, хотя и был болен и подавлен, ежедневно занимался делами. Он вскрывал все депеши и делал всё, чтобы убедить свой народ, что не потерпит неповиновения.

13 января в Сен-Жермен неожиданно приехал Гастон, чтобы просить брата отменить декларацию от 1 декабря. Всем было крайне любопытно узнать, чем закончится эта встреча, и Месье с трудом продирался сквозь толпу придворных, чтобы попасть в кабинет короля. Он опустился на одно колено перед братом, который тотчас поднял его:

–Брат, я уже в шестой раз Вас прощаю и прошу больше не повторять прошлых ошибок и держать Ваши обещания, советуясь только со мной. Я решил верить только делам, а не словам. Я принимаю Вас – не как Ваш король, но как Ваш отец, Ваш брат и добрый друг.

После этого он взял герцога Орлеанского за руку и отвёл в покои королевы, где все трое ещё беседовали какое-то время. В тот же день вечером, когда Людовик уже лёг в постель, Гастон снова встал перед ним на одно колено и сказал, что, получив удовлетворение своей просьбы при всех, теперь хочет просить прощения наедине. Старший брат поднялся и обнял его. Весь двор бурно приветствовал их примирение.

На Гастона делали ставку Мазарини и Шавиньи, опасавшиеся чрезмерного возвышения Нуайе. По словам Таллемана де Рео, король не открывал без него заседания Совета:

–Нет-нет, подождём старичка (тому было 54 года).

Нуайе, снискавший расположение короля тем, что научил его делать оконные рамы, со своей стороны, опирался на канцлера Сегье и отца Сирмона.

После прощения Месье началось возвращение изгнанников, а также освобождение узников Бастилии. 19 января оттуда вышли Бассомпьер, который за время заключения написал мемуары, и Витри.

Рассказывают, что Людовик спросил Бассомьера:

–Сколько Вам лет, маршал?

–Пятьдесят, Ваше Величество.