Королева Виктория
Шрифт:
Пруссаки со своими союзниками, австрийцами, одерживали победу за победой. Пальмерстон заметил, что их целью было не только завоевание двух герцогств; если не предпринять какие-то меры, они захватят и саму Данию. Со времени возвышения Бисмарка это была их цель.
Именно это имел в виду Бисмарк под «железом и кровью», говорил лорд Джон. Бисмарк желал, чтобы Германия главенствовала в Европе. Ему необходимо было показать, что Британия этого не потерпит.
— Я сказал австрийскому послу, что, если австрийский флот войдет в Балтийское море, их там встретит британский флот, —
— Но это уже почти что начало военных действий, — воскликнула я.
— Это необходимо, мэм, — отвечал Пальмерстон. — И от имени правительства я должен просить ваше величество не оказывать предпочтения Пруссии.
Я взглянула на него с ужасом. Как он смел приказывать мне, что мне делать и чего не делать, этот старый подагрик, вместе с лордом Джоном! Им обоим давно пора было в отставку. Отвратительные старикашки! И они еще поучают меня, как мне следует думать, что мне следует делать для блага страны!
— Принц-консорт считал, что без крайней необходимости следует избегать войны. Он никогда бы не дал согласия объявить войну Германии.
— Принц был немец, ваше величество, — возразил Пальмерстон. — Естественно, он был предан своей родине. Но мы англичане, мэм… и равным образом преданы своей. Какая наглость! Никто, кроме Пальмерстона, на подобные слова не осмелился бы!
— Война никогда не приносила никому добра.
— Отнюдь нет, пруссакам она кое-что приносит. Они займут Шлезвиг-Гольштейн — и Данию тоже, если им позволят. Мы не можем помешать им захватить герцогства, мэм, и некоторые считают, что у них есть на это права; но в Данию их допустить нельзя.
Я была рада, когда они ушли. Я была действительно очень рассержена. Но я внушила им, что, если они решат объявить войну, я распущу парламент.
Пальмерстон не хотел воевать. У него было достаточно ума, чтобы понять все безрассудство такого шага. Но он сочувствовал Дании.
— Нам нужно больше чем сочувствие, — патетически восклицала Александра.
Но большего дать мы не могли. Пальмерстон хотел направить флот в Балтийское море, также как он посылал повсюду свои канонерки, и это воспрепятствовало бы вторжению Пруссии в Данию, потому что ни одной стране не улыбалось столкновение с британским флотом. Пальмерстон надеялся, что Наполеон вмешается в конфликт. В конце концов, географически он был ближе к зоне конфликта, чем мы. Если бы Наполеон попытался помочь Дании, — мы бы сделали тоже самое. Я была рада, что он этого не сделал, потому что это означало бы войну с Викки и Фритцем. Какое ужасное положение!
К апрелю, однако, все утряслось. Война была окончена. Пруссия захватила Шлезвиг-Гольштейн. Александра была очень несчастна, и Берти ей сочувствовал. Викки и Фритц торжествовали; и вновь я должна была признать, что политика Пальмерстона дала нам возможность избежать войны, несмотря на призывы моего семейства со всех сторон и бездумные подстрекательства со стороны прессы и народа.
Правда, я все время спрашивала себя, что бы предпринял Альберт в сложившейся ситуации? Но я действовала без его советов и испытала некоторое
Со всех сторон выражалось неудовольствие по поводу моего уединения. Я не выносила Лондон и поэтому зимой жила в Осборне, а летом в Шотландии. Пальмерстон постоянно твердил мне о народном недовольстве и о том, как удачно сложилось, что принц Уэльский оказался таким общительным. Я говорила, что, по-моему, принц вел очень рассеянную жизнь, на что премьер-министр улыбался, как будто такой образ жизни был достоин похвал.
Однажды он привез мне в Осборн бумагу. Он сказал, что ее прикрепили к воротам Букингемского дворца, и он считал своим долгом показать ее мне. Протягивая ее, он самодовольно ухмылялся.
«Это помещение продается или сдается внаем ввиду упадка дел у прежних владельцев».
— Какая дерзость! — сказала я.
— Это свидетельство народного мнения, мэм. Мы должны быть признательны, что они дают нам знать, что у них на уме.
— Но разве они не понимают?
— О да, мэм. Они понимают, что вашему величеству необходим траур. Они только намекают, что он несколько затянулся. Монархам неразумно слишком долго скрываться от своих подданных. Однако, как я уже говорил, весьма удачно сложилось, что принц Уэльский, взяв на себя обязанность регулярных публичных выездов, оказывает вашему величеству такую услугу.
Я могла вообразить их себе — Берти и Александру, — как они проезжают по улицам, и все эти сплетни о бурной жизни Берти, которые доставляли публике столько удовольствия. Какая ирония в том, что к Альберту, который столько сделал доброго для страны, народ относился с подозрением. А Берти — с его приемами, где шла картежная игра, и с его беспутными друзьями — был героем! И рядом с ним Александра, печальная и пользующаяся общим сочувствием, потому что мы не помогли ее семье и позволили пруссакам — извечно ненавистным пруссакам — захватить Шлезвиг-Гольштейн.
Из писем дяди Леопольда было ясно, что он в курсе дела и слышал о популярности принца и принцессы Уэльских, а в одном он даже написал: «Дела обстоят так, как будто ты отреклась в пользу Берти».
Это меня встревожило. Что бы сказал Альберт? Он был убежден, что Берти не способен править, если он только не изменится. А изменился ли он? Он по-прежнему ничем не походил на Альберта, более того, мне казалось, что сейчас он старательно демонстрирует это несходство. Нет. Альберт не желал бы, чтобы Берти занял мое место.
Я вернулась в Лондон с твердым намерением показываться народу — ездила по улицам в открытом экипаже. Толпы людей собирались, чтобы посмотреть на свою печальную королеву, которая не могла забыть своего мужа. Приветствия были оглушительны. Пальмерстон был доволен.
— Ваши подданные имеют случай выказывать вам свою любовь и преданность, мэм, — сказал он.
Я была удовлетворена. Они напомнили мне, что я — королева. Ни Берти, ни Александру так не приветствовали.
— Ваше величество должны предоставить вашим подданным больше возможностей выражать свою любовь к вам, — продолжал Пальмерстон.