Короли-чудотворцы. Очерк представлений о сверхъестественном характере королевской власти, распространённых преимущественно во Франции и в Англии
Шрифт:
Однако Петр из Блуа пошел дальше; он рассуждал примерно так: мой повелитель — особа священная; значит, мой повелитель может исцелять больных. Вывод на первый взгляд странный; однако мы скоро убедимся, что с точки зрения людей XII века ровно ничего странного в таком подходе не было.
§ 2. Священное как целительное
Средневековые люди, во всяком случае, подавляющее их большинство, имели обо всем, что связано с религией, представления очень материальные и, можно сказать, чрезвычайно приземленные. Да и как могло быть иначе? Чудесный мир, доступ в который открывали христианские обряды, не был в их глазах отделен от мира, в котором они жили, бездонной пропастью; два мира соприкасались и переплетались; если некий жест оказывал воздействие на тот свет, как можно было не поверить, что он воздействует и на этот? Понятно, что мысль о подобных вторжениях никого не шокировала; ведь никто не имел точных сведений о законах природы. Итак, люди верили, что священные действия, предметы и особы не только обладают властью над загробным миром, но и наделены силой, способной влиять на ход событий в мире земном; силу эту люди представляли себе так конкретно, что даже рассуждали о ее тяжести. Покрывало на алтаре, посвященном великому святому — Петру или Мартину, — становилось, по словам Григория Турского, тяжелее, чем прежде, если святой хотел показать свою мощь [160] .
160
In gloria martyrum. С. 27; De virtudbus S. Martini. I. C. 11.
В священниках, причастных к сфере сакрального, многие люди видели своего рода волшебников и потому то почитали их, то ненавидели. Жители некоторых краев, встретив священника, осеняли себя крестным знамением;
161
Jacques de Vitry. Exempla ex sermonibus vulgaribus. Ed. Crane (Folklore Society). London, 1890. P. 112. № CCLXVIII.
162
Jaffe-Wattenbach. № 5164; Jaffe. Monumenta Gregoriana (Bibliotheca rerum germanicarum, II). P. 413: «Illud interea non praetereundum, sed magnopere apostolisa interdicdone prohibendum videtur, quod de gente vestra nobis innotuit: scilicet vos intemperiem temporum, corrupdones aeris, quascunque molesdas corporum ad sacerdotum culpas transferre… Praeterea in mulieres, ob eandem causam simili immanitate barbari ritus damnatas, quicquam impietads faciendi vobis fas esse, nolite putare» (Между тем, мимо явления сего не только нельзя пройти без внимания, но совершенно очевидно, что должно оно быть запрещено прощением апостольским. Ибо обнаружилось отношение народа вашего к нам, а именно что прегрешения, свойственные всякому времени, тлетворное влияние денег, любая телесная слабость, — все ставится в вину священникам. А что касается женщин, по той же причине крайне жестоко отданных во власть варварских обычаев, то не полагайте, будто можете вы вменить им хоть какое-то бесчестие. — лат.).
163
Jacques de Vitry. Loc. cit.
Таким образом, порой общественное мнение наделяло священных особ свойствами грозными и пагубными; впрочем, гораздо чаще, разумеется, свойства эти представлялись людям благодетельными. А есть ли благодеяние лучше и драгоценнее, чем возвращение здоровья? Люди охотно верили, что все, имеющее хоть какое-то отношение к вещам священным, обладает целительной силой [164] . Облатки, освященное вино, вода в купели, вода, в которую священник, дотронувшись до святых даров, окунул руки, сами пальцы священника считались лекарствами от болезней; даже в наши дни жители некоторых провинций верят, что пыль из церкви или мох, покрывающий ее стены, обладают целительными свойствами [165] . Этот образ мыслей приводил подчас непросвещенные умы к странным заблуждениям; Григорий Турский рассказывает о вождях варваров, которые, когда у них болели ноги, мыли их в блюде для облаток [166] . Духовенство, разумеется, осуждало подобные бесчинства, однако дозволяло существовать тем обычаям, которые не посягали на величие культа; впрочем, народные верования по большей части ускользали от его контроля. Поскольку обычным орудием освящения был елей, то из всех церковных атрибутов он слыл средством наиболее могущественным. Подсудимые глотали его перед тем, как подвергнуться «божьему суду». Особенно же действенным средством считался елей против болезней тела. Сосуды, в котором он хранился, приходилось охранять от покушений верующих [167] . Поистине в те времена слова «священное» и «способное исцелять» были синонимами.
164
О медицинских суевериях, связанных с сакральными вещами, много полезной информации содержится в книгах: Franz Ad. Die Messe im deutschen Mittelalter. Freiburg i. В., 1902. S. 87, 107; Franz Ad. Die kirchlichen Benedekdonem im Mittelalter. Freiburg i. В., 1909, особенно: В. II. S. 329, 503. Ср. также: Wuttke A. Der deutsche Volksaberglaube. 2е ed. Berlin, 1869. S. 131 folg. О евхаристии см.: Chardon, dom. Histoire des sacrements. Livre I, secdon III, chap. XV // Migne. Theologiae cursus completus. XX. Col. 337 sq. Считалось также, что при колдовстве святые дары и святая вода могут быть использованы во вред людям; по этой причине в средневековых колдовских обрядах, реальных или вымышленных, им отводилась значительная роль; см. многочисленные указания в изд.: Hansen J. Zauberwahn, Inquisidon une Hexenprozess im Mittelalter (Histor. Bibliothek, XII). 1900. P. 242, 243, 245, 294, 299, 332, 387, 429, 433, 450.
165
Sebillot P. Le paganisme contemporain. In–12. 1908. P. 140, 143; Wuttke A. Loc. cit. P. 135. Ср. об освященном вине: Meyer E. H. Deutsche Volskunde,1898.S.265.
166
In gloria martyrum. С. 84. Речь идет о бретонском «графе» и ломбардском «герцоге», которым (каждому по отдельности) взбрела на ум эта странная прихоть.
167
См.: Vacant et Мапgenot. Dictionnaire de theologie catholique (статья «Chreme»); Chardon, dom. Loc. cit. Livre I, section II, chap. II. Col. 174; об использовании святого елея при колдовстве см.: Hansen. Zauberwahn. P. 128, п. 3; р. 245, 271, 294, 332, 387. Можно также вспомнить, что Людовик XI, находясь при смерти, потребовал, чтобы из Реймса в Плесси-ле-Тур доставили Священный сосуд и чудесный бальзам, якобы врученный Пресвятой Девой святому Мартину, и велел возлить на себя оба этих елея в надежде, что они возвратят ему здоровье; см.: Tarbe P. Louis XI et la sainte ampoule. Reims, 1842 (Soc. des bibliophiles de Reims); Pasqmer M. // Bullet, histor. et philolog. 1903. P. 455–458. Сближение той целительной мощи, на обладание которой притязали короли, с той, которую обычно приписывали священному миру, было уже сделано в кн.: Leber. Des ceremonies du sacre. P. 455 et suiv. Однако помазание безусловно было не единственным источником этой мощи, ибо ею обладали не все помазанные короли; по средневековым представлениям, необходимо было еще, чтобы чудесная сила была наследственной.
Теперь вспомним, что представляли из себя короли. Почти все люди верили в их, если воспользоваться выражением Петра из Блуа, «святость». Более того. Что народ считал источником этой «святости»? В большой мере, конечно, родовую предопределенность, в которую массы, хранительницы архаических идей, бесспорно не переставали верить; однако, начиная с каролингских времен, в большем согласии с христианским учением, народ стал считать таким источником религиозный обряд, помазание, иначе говоря — тот святой елей, который, с другой стороны, казался стольким страждущим наиболее действенным лекарством от их болестей. Таким образом, получалось, что короли дважды предназначены для того, чтобы играть роль благодетелей-чудотворцев: во-первых, своим священным характером самим по себе, а во-вторых, одним из его источников, наиболее явным и почтенным. Как же могли они в этих обстоятельствах рано или поздно не прослыть целителями?
Однако произошло это далеко не сразу; я хочу сказать: не сразу после того, как в странах Западной Европы прижился обряд помазания на царство. Итак, только что высказанные общие соображения недостаточны для того, чтобы объяснить появление во Франции и Англии обряда возложения рук на золотушных больных. Мы убедились, что люди были готовы — одни к тому, чтобы вообразить подобные исцеления, а другие к тому, чтобы допустить их существование. Однако для того чтобы понять, почему эти исцеления начали практиковаться в определенное время в определенном месте, нужно обратиться к фактам другого рода, которые можно счесть случайными, потому что они в очень большой мере зависят от столкновения воль отдельных личностей.
§ 3. Династическая политика первых Капетингов
Первым французским государем, который прослыл целителем, был Роберт Благочестивый. Роберт был вторым представителем новой династии. Он получил королевский титул и был помазан при жизни своего отца Гуго Капета, в 987 г., то есть в самый год узурпации. Капетинги победили: поэтому нам трудно представить себе, насколько непрочной была их власть в эти первые годы царствования. Мы знаем, однако, что корону у них оспаривали. Каролинги пользовались большим уважением, с 936 г. никто не осмеливался претендовать на их престол; падение их произошло только вследствие несчастного случая на охоте (жертвой которого пал Людовик V) и международной интриги. Кто мог знать наверняка в 987 г. и даже позже, что падение это — окончательное? Без сомнения, многим отец и сын, вместе занимающие престол, казались, как писал Герберт в 989 или 990 г., всего лишь временными, промежуточными королями (interreges) [168] . Сане и многие южные города долго оставались очагами сопротивления. По правде говоря, смелый ход, позволивший Гуго захватить в Вербное воскресенье 991 г. претендента на престал из рода Каролингов, очень скоро сделал совершенно бесполезными любые действия сторонников этого рода, глава которого был пленен, а последние представители угасли, всеми забытые. Однако этот нежданный успех еще не обеспечивал будущего. Верность кучки легитимистов потомкам их прежних повелителей, возможно, никогда не представляла для Капетингов серьезной опасности; истинная угроза заключалась в другом: в сильнейшем ударе, который те самые события 987 г., что возвели новых королей на трон, нанесли по лояльности подданных и по самой идее наследственной монархии. Решения Санлисского собрания закрепляли, казалось, победу выборного принципа. Принцип этот, разумеется, был не нов. Однако в древней Германии он корректировался, как мы уже видели, требованием брать королей всегда из одного и того же священного рода. Теперь же право свободного выбора могло, чего доброго, стать безоговорочным. Историк Рихер вкладывает в уста архиепископа Адальберона, склоняющего представителей высшей знати принять сторону Гуго Капета, грозные слова: «королевская власть стяжается не по наследству» [169] , а бенедиктинец Аббон писал в сочинении, посвященном самим королям Гуго и Роберту: «Ведомы нам три вида всеобщего избрания: избрание короля либо императора, избрание епископа и избрание аббата» [170] .
168
Lettres. Ed. J. Havet (Collection pour l'etude… de l'histoire). № 164. P. 146. О сопротивлении первым Капетингам см. особенно: Viollet P. La question de la legitimite a 1'avenement de Hugues Capet // Mem. Academ. Inscriptions. 1892. Т. XXXIV, 1. Мне нет нужды напоминать, что событиям 987 г. и начальному периоду существования династии Капетингов посвящены классические работы: Lot F. Les derniers Carolingiens. 1891; Lot F. Etudes sur Ie regne de Hugues Capet. 1903.
169
IV, 11: «Sed si de hoc agitur, nec regnum iure heredi ario adquiritur, nec in regnum promovendus est, nisi quern non solum corporis nobilitas, sed et animi sapienda illu trat, fides munit, magnanimitas firmat» (Если же обдумать это, то королевская власть стяжается не по наследству, и достоин снискать ее тот, кого не кровь одна, но и мудрость духа просветила, вера — утвердила, благородство души — укрепило. — лат.).
170
Canones, IV (Histor. de France. Т. X. P. 628): «Tres namque elecdones generales novimus, quarum una est Regis vel Imperatoris, a tera Pondficis terda Abbads».
Это последнее утверждение особенно многозначительно: духовенство, приученное видеть в выборах единственный канонический источник власти епископа или аббата, естественно склонялось к тому, чтобы считать их также наилучшим источником высшей политической власти. Однако то, что достигнуто одним избранием, может быть изменено другим, причем для этого не нужно даже дожидаться смерти первого избранника или, во всяком случае, допустимо пренебречь притязаниями его детей; всем, разумеется, были памятны события, происходившие в те полсотни лет, что последовали за низложением Карла Толстого. Освятить же счастливого избранника, каково бы ни было его происхождение, можно было с помощью миропомазания. Одним словом, наиболее насущной задачей, которая вставала перед Капетингами, было создание новых, выгодных для них самих, представлений о законной власти. Если Капетинги хотя бы отчасти сознавали опасности, которые грозили им самим и, в еще большей степени, их потомству, они должны были почувствовать необходимость придать новый блеск своему имени с помощью каких-либо неслыханных деяний. Каролинги в схожих условиях прибегнули к обряду, почерпнутому из Библии, — помазанию на царство. Не объясняется ли возникновение целительного обряда при Роберте II теми же обстоятельствами, какие некогда побудили Пипина уподобиться иудейским царям? Утверждать это было бы с нашей стороны чересчур самонадеянно, но противиться искушению высказать подобную гипотезу невозможно.
Разумеется, не все объяснялось расчетом. Роберт слыл человеком глубоко благочестивым. Вероятно, именно поэтому Капетинги приобрели репутацию чудотворцев при нем, а не при его отце Гуго. С одной стороны, в этом короле видели святого, с другой, святость считалась неотъемлемой составляющей королевского достоинства: сочетание этих двух обстоятельств, по-видимому, самым естественным образом привело подданных Роберта к вере в его чудотворную мощь. Можно, если угодно, предположить, что первые больные, которые однажды — точной даты мы никогда не узнаем — пожелали, чтобы король возложил на них руки, действовали по наитию. Более того, кто знает, не происходили ли единичные факты такого рода и при предыдущих королях, как некогда при Гунтрамне? Но видя, как эти верования, прежде столь зыбкие, обретают четкую форму в момент, когда они столь выгодны для еще не укрепившейся на престоле династии, трудно допустить, что дело здесь обошлось без заранее обдуманного политического намерения, которое, разумеется, не создало традицию на пустом месте, но, если можно так выразиться, способствовало ее кристаллизации. С другой стороны, нет никакого сомнения, что сам Роберт, и его советники вместе с ним, верили в действенность исходящей от него чудесной силы. История религии свидетельствует: для того чтобы извлекать пользу из чуда, необязательно быть скептиком. По всей вероятности, приближенные Роберта стремились привлекать ко двору больных и распространять повсюду известия о совершенных королем исцелениях; поначалу их, скорее всего, мало интересовало, принадлежит ли целительная мощь лично нынешнему правителю или же всем без исключения представителям рода Капетингов. Впрочем, мы уже имели возможность убедиться, что преемники Роберта не позволили столь замечательному дару пропасть; они тоже занялись исцелением больных и очень скоро специализировались на совершенно определенной болезни — золотухе.
Вполне вероятно, что, утверждая за собою право совершать чудесные исцеления, они не помышляли ни о чем, кроме своего личного интереса. Однако их совместные усилия, совершаемые, возможно, бессознательно, привели к тому, что сверхъестественную мощь приписали всей династии в целом. Вдобавок вплоть до царствования Генриха Боклерка, который, как нам уже известно, был основоположником английского обряда исцеления, то есть по меньшей мере до 1100 г., потомки Роберта оставались единственными европейскими королями, практиковавшими излечение больных с помощью возложения рук; прочие «помазанники Божий» за это не брались, из чего следует, что помазание само по себе не сообщало королю этой чудесной способности и что для того чтобы стать королем истинно святым, настоящим королем, необходимо было не только быть избранным, а затем помазанным на царство; необходимо было еще иметь за своей спиной череду предков, обладавшим тем же даром. Конечно, постоянство чудотворных способностей в роду Капетингов было не единственным источником той веры в их легитимность, которой предстояло стать одной из самых крепких опор французской королевской власти; совсем напротив: французы поверили в это родовое чудо только потому, что в их сердцах еще теплились остатки старинных представлений о родах, где святость передается по наследству; однако невозможно отрицать, что зрелище чудесных исцелений усилило это чувство и в каком-то смысле сообщило ему новую жизнь. Творить чудеса начал второй из Капетингов. Потомки его, на благо монархии, превратили чудотворную способность одного короля в прерогативу всей династии.
Перейдем к Англии. Там мы также встретим королей-врачевателей. Вечный вопрос, встающий перед историками, когда они сталкиваются с существованием в двух соседних странах схожих установлений: чем объясняется сходство, совпадением или взаимодействием? И — если склониться ко второму ответу — представители какой династии были первооткрывателями, а какой — подражателями? Вопрос этот некогда вызывал жаркие споры, причем позиции спорящих во многом объяснялись их патриотическими чувствами; первые эрудиты, которые в XVI–XVII веках взялись за решение этой проблемы, высказывались в пользу Франции или Англии в зависимости от того, французами они были или англичанами. Сегодня нам будет нетрудно сохранить большую беспристрастность. Разумеется, коллективные верования, лежащие в основе целительных обрядов и объясняющие их успех, были плодом политического и религиозного состояния, общего для всей Западной Европы, и расцвели одновременно и самопроизвольно в Англии и во Франции; однако настал день, когда они приняли по обе стороны Ла-Манша форму конкретного и упорядоченного установления — королевского «возложения рук»; именно в этот момент одна страна могла повлиять на другую.