Короли и капуста (сборник)
Шрифт:
На этот раз возле раковины Хетти встретила девушку с тяжелыми, золотисто-каштановыми ухоженными волосами и жалобным выражением глаз, которая мыла две большие ирландские картофелины. Мало кто знал «Валламброзу» так досконально, как Хетти. Кимоно были ее справочным бюро, ее энциклопедией, рупором новостей, учетом прибывших и выбывших. От розового кимоно с зеленой отделкой она узнала, что девушка с картофелинами – художница, рисует миниатюры и живет в мансарде под самой крышей – в студии, как принято было называть это место в «Валламброзе». Хетти точно не знала, что такое миниатюры, но была уверена,
Картофельная девушка была тоненькая и маленькая и обращалась со своими картофелинками трепетно, словно закоренелый холостяк с младенцем, у которого режутся зубы. В правой руке она держала тупой сапожный нож, им-то она и принялась строгать одну из картофелин.
Хетти обратилась к ней подчеркнуто официальным тоном, по которому, однако, уже было ясно, что он вот-вот сменится дружественным и веселым.
– Простите, что я вмешиваюсь не в свое дело, – начала она, – но если так чистить картошку, очень много пропадает. Картошка молодая, ее надо скоблить. Давайте покажу.
Она взяла картофелину и нож и продемонстрировала, как надо делать.
– О, спасибо вам огромное, – пролепетала художница. – Я и не знала. И было так ужасно видеть, что столько пропадает, мне кажется это такой недопустимой растратой. Но мне всегда казалось, что так и надо. Когда всей еды одна картошка, сами понимаете, и очистки имеют значение.
– Послушайте, милая, – проговорила Хетти, и нож ее замер в воздухе, – вам что, тоже туго приходится, да?
Миниатюрная художница слабо улыбнулась.
– Да ну, в общем, да. Искусство – во всяком случае, искусство в моем понимании – не очень-то пользуется спросом. На обед у меня ничего, кроме картошки. Но это совсем не так плохо, если она вареная, горячая, с маслом и солью.
– Дитя мое, – улыбнулась Хетти, и ее суровые черты на миг смягчились. – Нас свела сама судьба. Я тоже оказалась на бобах, но у меня есть кусок мяса размером с комнатную собачку. А картошку я пыталась раздобыть разными способами, разве что только Богу не молилась. Давайте же объединим наши интендантские склады и сварганим жаркое! Приготовим в моей комнате. Если бы еще и луку достать! Скажите-ка, а не завалилось ли у вас пару пенни за подкладкой котикового манто с прошлой зимы? Я бы сбегала к старику Джузеппе и купила луку. Жаркое без лука хуже, чем званый чай без сладостей.
– Зовите меня Сесилией, – ответила художница. – Нет. Я истратила последнюю мелочь три дня назад.
– Тогда придется вычеркнуть его из списка, вместо того, чтобы нарезать в жаркое, – отозвалась Хетти. – Я бы заняла у комендантши, да не хочу пока, чтобы они знали, что я теперь безработная. Эх, была бы у нас луковка!
В комнате продавщицы они принялись стряпать. Роль Сесилии сводилась к тому, чтобы безучастно сидеть на кушетке и воркующим голоском умолять, чтобы ей позволили хоть как-нибудь помочь.
Хетти подготовила говяжью грудинку, положила ее в холодную подсоленную воду и поставила на газовую плиту с единственной горелкой.
– Если бы только у нас был лук, – вздохнула она, порубив две картофелины.
На
По мере своего длительного монолога Хетти обернулась и заметила, что по щекам ее гостьи струятся слезы, а глаза устремлены на идеализированное изображение несущегося по пенистым волнам парохода.
– Сесилия, девочка, что случилось? – всполошилась Хетти, откладывая в сторону нож. – Так плохо нарисовано? Я в этом не разбираюсь, решила, что это вполне оживит комнату. Конечно, художница-маникюристка сразу скажет, что это гадость. Хотите, я ее сниму? Ах, боже мой, если бы у нас был лук…
Но миниатюрная художница-миниатюристка повалилась на кушетку, зарыдала в голос, и носик ее уперся в грубую обивку. Здесь скрывалось что-то большее, чем чувство художника, оскорбленного видом скверной литографии.
Хетти поняла. Она давно смирилась со своей ролью. Как мало у нас слов, которыми мы пытаемся описать свойства человека! Как только мы заговариваем о чем-нибудь абстрактном, мы тут же теряемся. Чем ближе к природе слова, слетающие с наших губ, тем лучше мы их понимаем. Выражаясь фигурально, есть люди Головы, некоторые – Руки, есть Мускулы, есть Ноги, есть Спины, несущие тяжелую ношу.
Хетти была Плечом. Плечо у нее было костлявое, острое, но немало людей, встреченных ею на жизненном пути, клали на него голову – как метафорически, так и буквально, – и изливали на него половину своих горестей. Подходя к жизни с анатомической точки зрения, которая ничем не хуже любой другой, Хетти была просто предназначена стать Плечом. Едва ли у кого-нибудь найдутся более располагающие к доверию ключицы.
Хетти было всего тридцать три, и она еще не перестала чувствовать боль всякий раз, когда юная хорошенькая головка склонялась к ней в поисках утешения. Но один взгляд в зеркало всегда служил ей лучшим успокоительным и болеутоляющим. И на этот раз она бросила кислый взгляд в растресканное старое зеркало, висящее на стене над газовой горелкой, немного притушила огонь под кипящей говядиной с картошкой, подошла к кушетке и прижала к себе головку Сесилии.
– Ну же, милая, расскажите мне, – попросила она. – Теперь я вижу, что вы плачете не из-за плохой картины. Вы встретились с ним на пароме, да? Ну же, Сесилия, дорогая, расскажите… расскажите все своей… тете Хетти.
Но юность и отчаянье сначала должны излить избыток вздохов и слез, что подгоняют барку романтики к желанным островам. Вскоре, однако, прильнув к жилистой решетке исповедальни, кающаяся грешница – или благословенная причастница священного огня? – просто и безыскусно повела свой рассказ.
– Это было всего три дня назад. Я возвращалась на пароме из Джерси. Старый мистер Шрум, торговец картинами, сказал мне, что один богач в Ньюарке хочет миниатюру – портрет своей дочери. Я поехала к нему и показала несколько своих работ. Когда я назвала цену пятьдесят долларов, он рассмеялся, противно, точно гиена, и сказал, что портрет углем, в двадцать раз больше моей миниатюры, обойдется ему в каких-нибудь восемь долларов.