Коронованная распутница
Шрифт:
От ближнего домика двигались три неясные фигуры. Вроде бы две вели третью. Это были женщины. Та, что шла в середине, была выше прочих, но двигалась с трудом, осторожно, да еще и обе сопровождающие с двух сторон ворковали:
– Тише, тише, барыня!
– Осторожней, ваше сиятельство!
Ваше сиятельство?! Да это какая-то княгиня! Что она делает здесь?!
Трое между тем приближались.
– Помните же, барыня, лежать надо лежмя, – бормотал старушечий голос. – А коли кто что спросит, скажите, в баньке перегрелись али на лесенке ногу подвернули да упали. С того и месячные женские
– Слышу, – отозвался перепуганный девичий голос. – Как не слышать. Ну вот, вот карета. Кузьмич, помоги ее сиятельству сесть.
– Я сама, – ответил слабый женский голос, при звуке которого Катерина насторожилась.
Голос был знакомым, очень знакомым… Правда, почему-то вызывал он не слишком приятные воспоминания, но Катерина пока не могла осознать, что именно ей вспоминалось.
– Я сама, – снова сказала женщина. – Ты, Дуня, сядь на козлы, я лечь хочу.
Дверца отворилась. Катерина метнулась в угол, вжалась в стенку, заслонила лицо краем плаща, чтобы не белело в темноте, – оставила только малюсенькую щелочку для одного глаза.
Женщина в плаще с откинутым капюшоном медленно, неуклюже, осторожно поднялась на подножку, села с краю, продвинулась по сиденью.
– Закрывай дверцу, Дуняша, – велела она, и горничная прикрыла дверцу.
Женщина тихо, часто вздыхая – видимо, от боли, – завозилась на сиденье, устраиваясь поудобней и пытаясь лечь.
– А, черт, не смогу, надо бы позвать Дуняшку, – сказала она сама себе, и тут Катерина узнала ее голос.
В первый миг она просто остолбенела, а потом зажала рот рукой, чтобы не расхохотаться, потому что вся картина жизни и приключений этой неизвестной дамы сделалась ей понятна и ясна.
Неизвестной? Как бы не так!
– Не извольте беспокоиться, княгиня Марья Андреевна, – сказала она ласково, – я вам помогу.
Когда-то давным-давно Наталья Кирилловна Нарышкина воспитывалась в доме боярина Артамона Матвеева. Именно там ее увидал царь Алексей Михайлович Тишайший, полюбил, взял в жены – и она вскоре родила ему единственного сына.
Единственного, зато какого! Самого Петра Великого!
Петр очень любил матушку свою, ко всему, что касалось памяти о ней, относился к благоговением. Андрей Артамонович Матвеев, сын старого боярина, погибшего во время стрелецкого мятежа, пользовался величайшим расположением царя. Андрей Артамонович служил русским послом в Вене и Гааге, а потом вернулся в Петербург. Его дочери было семнадцать, и уж к ней-то государь, надобно сказать, отнесся безо всякого благоговения! Ее, утонченную красавицу, говорившую на нескольких языках, великолепную танцовщицу, певунью, музыкантшу, умницу, он повалил на ближайшую постель с такой же стремительностью, с какой сделал бы это с самой тупой и невзрачной кухаркой.
Впрочем, Марья Матвеева никак не возражала. Напротив! Она много чего там нахваталась, в этих своих Европах! Сделаться любовницей короля (ну или царя, какая разница?) считалось за честь в любом просвещенном государстве, и Марья тоже гордилась оказанным ей предпочтением. Правда, длился ее фавор недолго… На беду свою,
«Сторона» оказалась очень близко: в любовники себе Марья взяла не графа, не князя, а всего лишь дворцового лакея. Ну справедливости ради следует сказать, что мальчишка был отчаянно красив. Неважно, как его звали, важно, каков был разворот его плеч, узкие бедра с выразительной выпуклостью в штанах, яркий, чувственный рот и блудливые глаза. Как раз такие мальчишки в образе игривых бесов являются в грешных снах и искушают, искушают, очень успешно искушают что молоденьких, что не больно-то молоденьких вдовушек… Да и мужних жен, если на то пошло!
Неудивительно, что бедная девушка не устояла. Увы… Считая себя хитрей всех на свете, она не была достаточно осторожна! И этим погубила все.
Как-то раз царь, почувствовав приступ похоти – а эти приступы у него всегда были внезапны, неодолимы и требовали мгновенного «врачевания», – в разгар какого-то дела все бросил и отправился отыскивать любовницу. Но никак не мог найти. Попавшаяся навстречу камеристка изо всех сил пыталась заградить ему путь во второй этаж дворца, даже плакала, умоляя не ходить…
Петр почуял недоброе, камеристку с пути смел, поднялся-таки по лестнице – и вдруг услышал за одной из дверей крики-стоны, как мужские, так и женские. Кричали-стонали не от страха или боли – государь мог руку дать на отсечение! Его разобрало любопытство – прежде всего потому, что в этих звуках ему почудилось что-то очень знакомое…
Подергал дверь – заперта. Петр только хмыкнул, приложился к ней плечом, нажал – легонько, совсем легонечко, но дверь так поспешно соскочила с петель, словно бы испугалась того, что скрывала.
А скрывала она мужчину и женщину, которые, полулежа на канапе, упоенно предавались древнейшему и приятнейшему из занятий.
Какое-то время Петр с интересом разглядывал мускулистые, напряженные ягодицы мужчины (надобно сказать, что император порою испытывал греховное влечение к лицам одного с ним пола и, честно признаться, не всегда мог с этим грехом совладать!), страстно стиснутые нежными женскими коленями. Более ничего видно не было – лицо женщины скрывали пышные юбки, очень поспешно и очень небрежно задранные.
Юбки были темно-голубые.
Петр нахмурился. Теперь нечто знакомое чудилось ему не только в прерывистых стонах, но и в ворохе этих темно-голубых юбок. Такое впечатление, что он уже видел их, видел даже вот такими смятыми – и не один раз…
Царь приблизился к парочке (любовники по-прежнему ничего не видели и не слышали, достигнув вершин наслаждения!) и, сдвинув юбки, весьма бесцеремонно заглянул в запрокинутое лицо женщины.
Он увидел именно то, что уже смутно заподозрил, однако не сразу поверил своим глазам, а стоял какое-то мгновение в полном оцепенении, и лицо его было не как у оскорбленного, обманутого мужчины, а как у обиженного мальчика. Ибо это была, конечно, Марья Матвеева, Марьюшка… Его Марьюшка, мать ее этак и так!!!