Короткие истории. Тексты
Шрифт:
ИЗ САМОГО НАЧАЛА НУЛЕВЫХ
Андрею дали нести плакат: «Лишим соцреализма девственности и тем!». Он вряд ли понимал суть написанного, скорее не понимал вообще, но шел вместе со всеми. И принимал участие, так как среди собравшегося народа были его друзья. Он не был поэтом, но это было не главным, главное, что он был активным "рассерженным". А когда ему завязывали красную повязку с серпом и молотом на рукав черной кожаной куртки, он улыбался в своей манере, напрягал руку, и был очень доволен, когда это все снял кто-то на фотоаппарат. Сохранилось до сих пор пара фотографий.
Так часто бывает, когда в разные времена подбираются совершенно разные рядом люди. Вот моя память достает из прошедшего десятилетия такой эпизод. В одном ряду идут Елена Бористова, 34-х лет, "пожилая" пьющая националистка, Вячеслав Горчев, 24-х лет, молодой рабочий, Борис Шевырев, 19-ти лет, студент, и другие. Вместе проходили их весны и зимы. Осенью, на верхнем этаже подъезда они стояли вместе, и пили дешевые спиртные напитки, курили дешевые, плохо тянувшиеся сигареты. Тогда еще курили такие марки как "Three Kings", "Дукат", еще какие-то, и вся одежда прилично ими воняла. Особенно помнится запах от байковых рубашек, которые и летом носили (девочки тоже!). Андрей ходил весь провонявший этими сигаретами, стоили они тогда около 4-х или 6-ти рублей. Ходил он тоже в байковой рубашке в крупную клетку, несмотря на жару, и в джинсах, застиранных до блеска, как от лосин, которые сейчас носят девки. Тогда разнообразия одежды не было, и все ходили почти одинаково, но и при этой одинаковости многие пытались соригинальничать. Штаны были узкими, рубашки - безразмерными. Или же наоборот - штаны были безразмерными, как у меня, а рубашки - узкими. Еще не существовало моды на узкие джинсы, она появится у молодежи на них только лет через пять; просто джинсы часто стирались и от этого они становились узкими и смотрелись не очень. Ботинки Андрею достались от старшего брата, - но их и ботинками-то нельзя было назвать, скорее - башмаки какие-то. Вот так и жили.
ВЕЛИКИЙ ВЕЛИМИР
«Хлебников не мог ошибаться» - это я сказал сам себе недавно, думая о предмете мысли и слова поэтики. Понял, сказав, что и мне нужно о нем написать, сказать, несмотря на то, что я уже в прочих темах наших разговоров затрагивал его неоднократно. (Не в этой книге, разумеется).
Это он вывел математическим путем сложения стран и народов, людей в этих странах живущих, и писателей сочиняющих. Хлебников вступает в спор с историей, говоря о том, что народная песнь всегда взывала, пропагандировала жизнь сквозь смерть, но никак не наоборот, тем временем как писатели русские пропагандируют смерть. Говорит ли это о том, что мы разные народы, живущие в одном? Однозначного ответа не дается. Но поддержать тот факт, что мы разные - стоит.
Хлебников - человек, поместивший в свою поэзию, казалось бы несовместимые вещи: наукообразность, литературные и математические расчеты, славянскую эпику, ряд мифологем.
Ни в какие школы, ни в какие течения не нужно зачислять этого человека. Поэзия его неповторима, но подражаема, - говорю я из двадцать первого века, возможно, тот самый будетлянин, о времени которых говорил и писал Велимир. Учиться на поэтике Хлебникова можно, но лишь проследив пути его развития, его отправные позиции, его литературный метод.
ТОПОР «ТРИДЦАТКА»
Близился тринадцатый год второго тысячелетия. Наступала (наступила?)
«- А знаешь, я бы сейчас вернулся, так, в год две тысячи…, - и здесь он задумался, но быстро нашел фразу, чтобы продолжить, - пятый, может, шестой…
– Да…
– Весна, начало наших выездов, - говорит Дима».
Только этот разговор состоялся у нас в прошлом, или позапрошлом году.
– А для меня позапрошлый год, - уже история, - говорит Антоха.
– Ничего не поменялось. Никто не знает. Вернее, все знают – что поменялось, но никто не знает – зачем.
Зрелость начинается, зрелость.
– Я не хочу быть зрелым. Это вроде бы, как и раньше, но уже ты не «тот», а – «этот», - в новом возрастном качестве.
– А что мы скажем потом? А ничего. Потому что уже многим есть и больше, - и ничего.
Как быстро! Как быстро! А ведь все – те же.
– Я не хочу работать. Все равно – один хуй - ничего не имеешь; что работаешь – что нет. Я не работал - когда у меня тоже ничего не было.
– «…а как же социальное обеспечение!?»
– Во-во! В точку!
– Нашему брату либо пахать, как вобле, - чтоб наследники все проебали, либо пьянствовать, чтобы самому все проебать. А поскольку проебывать нечего – то вот она и свобода.
Крестьянскую породу нужно выводить из генов долгие поколения в излишествах!
– Вся возня эта ничего не стоит.
– Есть продавцы, - вот пусть и продают.
– Ну, в критические моменты понимаешь, что все же проебывать есть еще что, - такие последние вещи, как здоровье, родители, общение – но это уже последнее, действительно, - после этого, уже точно – ничего.
– Да. Остальное, в целом можно пережить:
у каждого поколения своя литература,
своя правда,
спрятанная в контурах складок
контркультуры
и засаленных карманах
славных рабочих,
чьи грязные руки не со зла, а от невежества,
лапают нежную ткань поэзии
в дыме макулатурных братств.
куда податься?
к тем или этим?
или быстрый петтинг,
перебивающий аппетит?
только голодом измученный индивид,
бегущий от богатства,
может быть,
может называться
анархист!
ведь сытые лики не видят обид
за спинами режимной стражи -
стыда и жажды.
кто из вас чист!?
и кому из вас это еще важно?
– Стихи надо отбивать, как грязь с золотишка. Это обязательно!
– Только грязь сейчас все же ценнее в нашем случае, ибо золотишко - есть копия копии, ибо ничто.
– А юность нам вещает глазами поэтов школьного возраста! А по-другому как? Топор «тридцатка» уже вот-вот срубит несколько надежд и мечтаний.
ЕСТЬ ТАКИЕ ШТУКИ…
Есть такие штуки, которые, из года в год повторяются. (Повторялись).
Турбаза, лето, «Руки вверх» из магнитофона. Шашлык, бухло, и прочая вроде бы, поеботина.
Девушки, парни. Пляж, естественно. Ночной город с того берега, мечты о будущем. Какие-то откровения. Тела, брызгающиеся в ночной воде. Купальники в темноте мелькают. Нырнула с разбегу чья-то голая жопа в воду. Все, кто сидел у костра захохотали.
Потом сказали: «Давай еще». – Вить, передай водку.