Корпорации «Винтерленд»

Глинн Алан

Надо бы поесть, но… пожалуй, попозже.

Телевизор включен, но он почти не смотрит.

Звонит телефон. В прихожей.

К нему он тоже подходить не собирается.

Пусть себе звонит. Или пусть Мириам отвечает. Телефон уже не первый раз звонит. Кто-то же к нему подходит. Наверное, она. А если подходит, почему ничего не передает? Несколько звонков явно предназначались ему. Он не перезванивает людям уже несколько дней, не прослушивает голосовую почту, не проверяет эсэмэски, не читает мейлы — послал всех к черту.

Нет настроения.

Через несколько

секунд на лестнице раздаются шаги.

Он настораживается: общаться с Мириам у него тоже нет настроения. Она открывает наружную дверь. Он слышит, как она выходит на гравийную дорожку.

Он ждет, прислушивается.

Что она там, интересно, делает?

Неужели разговаривает с журналистами? Это было бы полнейшим идиотизмом. Хотя, если подумать, вряд ли Мириам на такое сподобится. Для нее это все равно что нарушить религиозное табу.

Она возвращается и хлопает входной дверью. Заходит в гостиную. Молча подходит к дивану, где сидит Нортон. В руках у нее большой коричневый конверт. Она бросает его на колени мужа.

— Что это?

— Не знаю, Пэдди. У меня нет привычки открывать чужие письма.

Разворачивается и уходит.

— Спасибо.

Нортон тупо разглядывает конверт секунду-другую и швыряет его на диван.

Переключается на телевизор. В эфире — шестичасовой выпуск. И представьте себе, впервые за все время, начиная с пятницы, Пэдди Нортон не главная новость.

Все внимание теперь приковано к Ларри Болджеру.

Нортон бурчит. Надо бы вырубить ящик или переключить на другой канал, но нет сил. Он сидит и пялится: картинка его завораживает, гипнотизирует и в равной степени бесит. Не столько потому, что его место там — на заднем плане, в лучах их общей славы, это ясно, — сколько потому, что он сражен беспардонностью Ларри. Если тот думает, что можно просто взять и разорвать старые связи, он сильно заблуждается.

Показывают, как Болджер выезжает из Арас-Уйхте-ран, возвращается в Лейнстер-Хаус и — на этом месте Нортон отключает звук — произносит обращение к парламенту. После чего дается сжатый обзор его карьеры. На экране фотографии разных лет: школьник на фоне серого школьного здания, Лайам Болджер с сыновьями, искореженный автомобиль, предвыборный плакат… Ларри с лентой народного избранника, Ларри за столом в кабинете министров, Ларри перед сценой на ежегодном собрании партии… и так дальше. Весь путь от стройного юноши с невероятной копной иссиня-черных волос, с которым когда-то познакомился Нортон, до седеющего упитанного мудилы, в которого тот превратился.

Тишек Ларри Болджер.

Умереть не встать!

Марк ждет от новостей чего угодно, но только не того, что видит. О Джине Рафферти и Ричмонд-Плазе все уже забыли — он особо на это и не рассчитывал. Зато теперь рассказывают про Ларри Болджера и про то, что он стал новым…

Тишеком?

Брр, но…

Как-то слишком быстро. В прошлую среду тот был еще министром и пытался погасить скандал. Конечно, молва не дремала, но чтобы…

Марк глазеет на экран, и ему кажется, что с ним сыграли нечеловеческую

шутку.

Его колотит.

Он прямо как долбаный Рип ван Винкль [71] .

Не веря собственным глазам, он смотрит, как Болджер выезжает из Арас-Уйхтеран, возвращается в Лейнс-тер-Хаус и обращается к парламенту. После этого рассказывают, как развивалась его карьера, показывают архивные фотографии — старые, черно-белые. Ребенок в школьной форме, отец Болджера и по бокам два сына, а потом…

Марк вздрагивает и в ужасе отшатывается.

…Раздавленная искореженная машина на обочине пригородного шоссе.

71

Рип ван Винкль— герой одноименной новеллы Вашингтона Ирвинга, заснувший в пещере и проснувшийся через двадцать лет.

Он хватает пульт и вырубает телевизор.

Пропадите все, сгиньте, черти!

Он делает несколько глубоких вдохов, понимает, что не готов держать в голове картинку, и, не совладав с искушением, снова включает телевизор.

Болджер на пресс-конференции, подпираемый с боков старшими министрами.

Невероятно!

Теперь за его, Марка, шкуру никто и ломаного гроша не даст. Теперь он представляет угрозу не только для лидирующей в государстве партии, но и для самого государства.

Глядя на Болджера, Марк испытывает тошнотворное ощущение собственной неуместности, как будто он чей-то недорешенный вопрос. Это его убивает. Двадцать пять лет назад его семью стерли с лица земли — физически. Но «им» этого показалось мало: «они» раздавили Гриффинов еще и эмоционально. А теперь человек, ответственный за эти деяния, пытается извести и его —единственного, кто пережил трагедию, последнего из всей семьи. Но зачем? Чтобы покончить с этим раз и навсегда?

Ну, значит, так тому и быть.

Марк скидывает одеяло.

Так тому и быть.

Он передвигает ноги к краю кровати, спускает их и медленно садится.

Хочет с этим покончить — пожалуйста, на хрен, нет проблем.

Неожиданно до Марка доходит, что он прикреплен к катетеру, а тот, в свою очередь, к мешку для сбора мочи, свисающему с кровати. Что делать? Отцепить? Потом он дотрагивается до полоски на шее: от нее к мешкам, стоящим на мобильной установке, тянутся капельницы. Их тоже отцепить?

Сначала попробуем встать.

Он снова переводит взгляд на телик. Там уже показывают студию: монотонные голоса бубнят на тему важного события, большого дня в истории.

Он спускает ноги на пол и только тут впервые ощущает тупую боль в спине. С каждой секундой усиливающуюся.

Он хочет сорвать полоску с шеи. Вдруг глаза его наполняются слезами.

Он вообще соображает, что делает? Совсем рехнулся? Он что, надумал ворваться в государственное учреждение в больничной пижаме, а потом задушить нового премьер-министра трубкой от катетера?