Корректировка 2
Шрифт:
Лилипуточка рыдала.
Я не мог пройти мимо.
— Что с вами? Я могу чем-то помочь?
— Хочу уйти из этого отеля! Хочу уйти из этой жизни! — она вздрагивала, всхлипывала, как ребёнок. Крупные слезы градом катились по маленькому недетскому лицу.
Она дала завести себя в номер. Дала утереть себе слезы гостиничным полотенцем. Дала напоить себя кофе с коньяком. Соня Булатная — так её звали. Она страдала так, что могла говорить лишь междометиями.
К этому времени в коридоре послышался гвалт. Как оказалось, остальные лилипуты несколько запоздало хватились искать свою коллегу.
Я пригласил их в номер. Всего их было девять человек — три женщины и шестеро мужчин мал-мала меньше. Тем не менее, в люксе стало тесно.
И этих великих (по таланту, конечно) артистов нагло обирает их директор, он же администратор, он же художественный руководитель мини–цирка. Между прочим, двухметровый детина, с говорящей фамилией — Харин. Харя у него действительно, что надо — лилипуту за три дня не обосрать.
Этот сволочной дядя, экономя в свой карман гостиничные и командировочные, набивает их всей толпой в одну машину такси, в гостиницах снимает пару одноместных номеров на всех, и они вынуждены ложиться спать в одну постель поперёк. Ладно девушек всего трое. А мужчин-то пятеро! В ресторане он берет им дешёвые комплексные обеды, по одному на двоих. Здесь, в Тбилиси, после трех аншлаговых представлений, не выдал причитавшуюся каждому часть гонорара, когда они хотели все вместе посетить местный Детский мир, чтобы приодеться. Говорит, что опасается запоев. А сегодня вечером перед тем, как уйти в свой люкс, этот хам позволил себе дать щелбан Соне, а великого мага Мистерио обозвал старой табуреткой и при всех оттаскал за ухо, как какого-нибудь школьника. Ибо откуда-то узнал, что они написали о притеснениях труппы в газеты «Труд» и «Советская культура».
Я напряженно размышлял, как мне помочь малоросликам. Помогать людям, моя вторая профессия, а лилипуты, что ни говори — тоже люди. Но что же предпринять в данном случае? Может натравить на их Карабаса–Барабаса, Еву? Феечка на кого угодно нароет компромат. Но даже если он испугается шантажа и пообещает исправиться, как потом проконтролируешь? Надо так напугать, чтобы проникся впредь и на всю жизнь зарёкся издеваться. Я знаю, как это сделать… Жалко, конечно тратить капсулу на подонка, но смотреть на плачущего взрослого ребенка невыносимо. Они и так жизнью унижены (в прямом смысле), а тут ещё каждая тварь обидеть и обобрать норовить.
Джуна лежала в постели и глядела в потолок, как сказал ей Гудвин. Там на потолке набирались строчки текста, словно кто-то их отстукивал на невидимой пишущей машинке.
Девушка не могла понять, бодрствует она или спит. Она вгрызалась глазами в строчки, и ей казалось, что кто-то вслед за ней проговаривает эти полубессмысленные сочетания букв, превращая их в звуки, которые отражаясь от стен, тянутся бесконечным эхом.
По коже, щекоча пробегали холодные искры и скатывались на пол. Строчки текста, острые как бритвы резали глаза, и ей пришлось их прикрыть. Но оказалось, что она видит сквозь веки. Да что там веки, видит всей кожей, прямо сквозь одежду. Одновременно, всю комнату. Правым плечом — окно и балкон с колышущейся от ветра занавеской, левым — входную дверь, приоткрытую сквозняком. Сперва это отвлекало, потом стало привычным.
Она читала, беззвучно шевеля губами, и текст послушно менял свой цвет. Непрочитанные столбцы были изумрудно-зелеными, как свежая трава. По мере приближения фокуса чтения, они желтели, бронзовели,
Собственно весь текст состоял из одной и той же повторяющейся фразы. Она звучала легко без напряжения, и уже после нескольких повторений девушка запомнила ее наизусть. Вернее, запомнила звучание, и оно ей понравилось. Повторяла ее, как попугай, не понимая смысла сказанного. Извлекала нараспев, эти гармоничные, но бесконечно чужие, далекие от повседневной реальности звуки, растягивая их почти до полного слияния. Видение закончилось, но слова мантры продолжали звучать в голове однообразным гулом.
Мантра вращалась в голове, бесконечная и заунывная, как песня шарманки. И после многих оборотов замкнулась, наконец, в неразрывное кольцо, отсекая биологическое тело от внутренней сущности. Девушка погрузилась в искрящийся и пульсирующий туман. Истина открылась во всей красоте.
Вечером, я сидел в номере и размышлял, чем бы заняться на ночь глядя.
Есть такое выражение «кризис жанра». Вот сейчас меня и посетил такой кризис. Сил не было абсолютно ни на что. Сперва я их потратил на общение с Евой — феечка наотрез отказывалась тратить драгоценный ресурс наноботов на никчемную, по её словам, аферу с недомерками, до которых нам нет и не может быть никакого дела. Поскольку, без неё мне гражданина Харина было не выманить, пришлось даже на неё наорать и пригрозить, что откажусь от её услуг. Угроза, понятно, была липовой (как бы я отказался, даже при всём желании, которого не было?), но Еву почему-то проняло, и она стала, как шелковая. Только сказала: «Ты пьяница, бабник и пошляк!»
— Но не говно? — уточнил я.
— Не говно, — вздохнула она. — Но с такими качествами трудно будет изменить мир к лучшему.
— Да ну, брось, энергичные прохвосты, обычно меняют мир к худшему.
Потом была укромная подсобка, куда любвеобильный антрепренёр повлекся за невыразимо прекрасной рыжеволосой красоткой, чтоб получить в бычью шею сперва отравленную иголку, а затем и инъекцию.
Затем потребовалась душеспасительная беседа с на редкость неприятным типом, которым без сомнения являлся жуликоватый арт-директор. Пришлось вести его в бар гостиницы и там за стаканчиком виски увещевать ступить на честный путь. Во время моей проповеди он раскаялся и даже разрыдался от избытка чувств и осознанной им собственной ничтожности, и подлости. Поклялся исправиться и больше никогда не обижать своих маленьких артистов ни действием, ни словом и тут же выплатить им причитающийся гонорар.
С огромным облегчением я расстался с бывшим жуликом и вернувшись в номер, тут же попал в шаловливые ручки Тинатин, которая за полчаса меня буквально изнасиловала, как Паганини свою скрипку и слиняла довольная, даже не поблагодарив за труды — сучка.
Я встал под душ. Моя указующая стрела, которая еще так недавно и так ликующе указывала дорогу к женскому счастью, болталась жалким шнурком и годилась только для мочеиспускания.
Надел халат, вошел в комнату и присел возле бутылки коньяка, предаваясь размышлениям о бренной сущности жизни, как вдруг, в дверь номера осторожно постучали, я бы даже сказал — поскреблись.
Кто бы это мог быть? Девушки обслуживающие номера стучали уверенно, по-хозяйски. Тинатин и вовсе не стучала, а Джуну в такую пору не пустили бы дальше первого этажа.
На пороге стояла она, Соня Булатная и смотрела на меня снизу-вверх. В трогательном цветастом платьишке в ромашку и белых детских туфельках. У ног стояла большая черная сумка. Как она смогла её донести?
— Меня послали поблагодарить, — робко пропищала она, когда я пригласил её в номер. — Не знаю, как вам это удалось, но Харин будто переродился, стал совершенно другим человеком. Долго извинялся, умолял его простить, говорит, осознал, каким был подонком и сволочью, целовал мне руки и даже встал на колени! Выплатил нам все деньги. Не знаю, чем вас отблагодарить… хотите покажу вам свой номер?