Корсар
Шрифт:
Сознание отсеивает всё сказанное ею, остаётся лишь имя. Пётр Олегович. Мать его.
Память бунтует, подбрасывая картинки, как мать привела этого подонка впервые, на правах будущего мужа и хозяина дома. Просила называть его Пётр Олегович, уважительно. А он… ему всего двадцать четыре было, сосунок, но понты колотил, словно узнал что-то в этой жизни, другим недоступное. Козлина. Обкомовский сынок, представитель золотой молодёжи и хваткий малый, который не гнушался ничем, лишь бы жрать чёрную икру столовыми ложками. И когда рухнула большая страна, этот утырок
До сих пор его уродское имя кислотой выжигает горло, прожигает в сердце дыру.
Ева смотрит на зажатую в моих пальцах визитку, щурится, пытаясь прочесть надпись, и вдруг бледнеет.
— Роджер, я поняла! — восклицает, и тень догадки мелькает в глазах. — Это он, да? Урод? До меня только что дошло!
Умная девочка.
Киваю, потому что говорить мешает лютая ярость. Одно желание: сорваться сейчас в ночь и найти Малахеева. Где-то на задворках сознания бьётся мысль, что кончится это всё плохо, но бороться с потоками злобы, что гнилым морем разливаются внутри, почти невозможно.
— И он, и его сынок мне сразу не понравились, — говорит и морщится, словно что-то скисшее съела. — Сто раз пожалела, что поехала с ними.
— Надо было на такси.
— Надо было, согласна, — пожимает плечами и смотрит на меня с тревогой, чувствуя, наверное, в каком я сейчас состоянии, — но уж ничего не изменишь.
Молчим слишком долго, чтобы это считалось нормальным, но я, кажется, выпотрошен вспышкой ненависти и воспоминаниями до дна. Ева снова чувствует, что именно мне нужно в этот момент, не мешает топить внутренних демонов, возвращая себе контроль над эмоциями.
Ощущаю, как постепенно сердце замедляет бешеный ритм, а злость слегка утихает. Визитка обжигает ладонь, но я прячу её в задний карман штанов. Потом подумаю, что с ней делать, на свежую голову.
— Роджер, я прошу тебя, успокойся. — Ева делает шаг в мою сторону и дотрагивается до шеи в том месте, где под татуировками клокочет и бьётся в тонкой вене кровь. — Мне больно тебя таким видеть, я боюсь за тебя.
— За меня или меня?
— Дурак, — бурчит и приникает ко мне всем телом. Кладёт голову на мою грудь и молчит. — Я не умею тебя бояться.
Дверь за нашими спинами распахивается и входит бледный и уставший Фельдшер, а до меня только доходит, что так долго нас никто не беспокоил. Секунду смотрим друг другу в глаза, а наш доктор наконец отрицательно машет головой. Хоть одна хорошая новость за сегодня.
— Я вызвал надёжную бригаду, — говорит Фельдшер, так и стоя в дверях. — Повезём в больницу, оформим как жертву ДТП.
— Выживет?
Сейчас меня мало беспокоит здоровье пострадавшего, но дохляк на треках мне не нужен. Не сегодня.
— Никуда не денется.
— Отлично.
Ева отходит в сторону, а я иду к столу и достаю из ящика конверт, приготовленный как раз для таких случаев. Слишком многим придётся заплатить, чтобы правда о падении лихача не дошла до полиции.
Я
— На витамины, — произношу, вручая Фельдшеру конверт, а тот кивает и уходит.
На сегодня заезд окончен.
Ева спит, а я сижу в кухне, за столом и пялюсь на эту чёртову визитку, которая не даёт покоя. Десятки раз набирал проклятый номер, но клал трубку обратно на стол. Я не должен идти на поводу у ярости, но и знать, что где-то это ничтожество топчет землю выше моих сил.
Не могу поверить, что это дерьмо снова всплыло в моей жизни.
Викинг просил отпустить эту ситуацию, того же требовал и отец, но я не могу. Осознание, что я потерял столько лет, набатом бьёт в голове.
Рассвет поднимается над городом, а мне кажется, что я навечно застрял в той ночи, почти тридцать лет назад случившейся, как муха в янтаре. Уродливая навозная муха.
— Ты не спишь, — не спрашивает, утверждает Ева и обнимает меня сзади за плечи. — Вообще ложился?
Я не слышал как она появилась в кухне, но её тепло и лёгкий аромат ландышей обволакивают.
— Не хочется, — пожимаю плечами и тушу сигарету в переполненной окурками пепельнице. — Бессонница одолела, бывает.
— Давай пить кофе тогда, да?
Улыбается, а я потираю лицо ладонями, чтобы хоть немного прийти в себя.
— Ты две пачки, что ли, выкурил?! — восклицает, глядя на мятый картон, лежащий на столе. — Всю комнату задымил, сумасшедший.
— Я окно открывал, и кондёр включал, так что всё в норме.
— Нельзя так над собой издеваться, — говорит назидательным тоном и принимается возиться с кофеваркой. — Сейчас кофе попьём... блин! Как эта штука вообще работает-то?!
Ева стоит красная, как рак, бухтит себе под нос и жмёт на все кнопки подряд, а "противная железяка" молчит, точно партизан. Начинаю смеяться, а золотая девочка бросает на меня сердитый взгляд и продолжает мучить несчастный агрегат.
— Ева-а... в розетку включи хоть, — ржу, точно конь, утирая слёзы, а она замирает, переводит взгляд с меня на кофеварку, а потом закрывает лицо руками, а узкие плечи сотрясаются от хохота.
— Боже мой, и за что ты меня любишь? — спрашивает между приступами истерического смеха, сгибающего её пополам. — Я же кромешная идиотка.
— Если бы я знал, за что тебя люблю, это уж был бы холодный расчёт, — говорю, усаживаю её к себе на колени. — Это уже точно не любовь.
Она молчит, а потом протягивает руку и забирает со стола злосчастную визитку. Пару секунд рассматривает, а я дыхание задерживаю, ожидая, что дальше сделает. Вдруг лицо её озаряет хитрая улыбка, и Ева вскакивает на ноги. Слежу за ней, сгорая от любопытства, пытаясь понять, что придумала на этот раз. Подходит к подоконнику, пару секунд воюет с заедающей ручкой и всё-таки распахивает окно. Когда свежий ветер врывается в комнату, поднимая ввысь тёмно-синие занавески, Ева оборачивается и бросает на меня задумчивый взгляд. А я молчу, ожидая дальнейших действий.