Космаец
Шрифт:
— Ну, что нахмурился? Ты радоваться должен, вот тебе новый комиссар. И не притворяйся перед ним каким-то злюкой, — поддразнил Павлович. — Не сегодня-завтра твоя докторша вернется в батальон, видел я ее в штабе бригады.
Приезд нового комиссара растормошил и оживил Божича. В этом вихрастом человеке он увидел опору и защиту в водовороте событий, который закрутил его, гнал по земле, бросал в атаки.
— Так ты говоришь, это комиссар? Вот здорово! Намучился я без комиссара, как поп без креста.
Они крепко пожали друг другу руки, а потом, похлопав друг друга по плечу,
— Добро пожаловать, брат!
— Рад с тобой встретиться!
Божич отошел немножко в сторону и еще раз с головы до ног любопытно оглядел Влайю Ристича, так звали комиссара.
— С барабанщиком на войне веселее, — шутя начал Иво, но тут же весь взъерошился и добавил: — Да только я не под всякий барабан марширую.
— Под этот зашагаешь, — серьезно ответил командир. — Уж если он ударит, вся рота загремит… Большой политик…
— А мне и не могут дать какого-нибудь там бродягу, — важно заявил Иво, — мне нужен настоящий политик. Драться я и сам умею, вот только с этой чертовой политикой не всегда гладко получается.
— Что ты исповедуешься? Мы и без того знаем, что ты пентюх, — пошутил Павлович.
— Вот я и говорю, что я… Погоди, погоди, как это ты сказал, я пентюх?
— Я этого не говорил, тебе показалось.
— И ладно, что не говорил, негоже меня позорить перед новым человеком.
Еще посмеялись, пошутили, а перед уходом командир рассказал, чего удалось добиться в бригаде — ему обещали боеприпасы и продовольствие. Все это должно было прибыть до рассвета, а потом батальон сразу двинется вперед, к Дрине, а там и в Сербию, которая, говорят, полыхает в пожаре боев.
— Через несколько дней мы будем в Сербии, а сейчас отдыхайте, — и командир, простившись с Божичем и его новым комиссаром Влайко Ристичем, ушел, позванивая шпорами.
Командир и комиссар несколько минут стояли молча, слушали далекую орудийную пальбу. Орудия рычали далеко, а где-то поближе лаял тяжелый пулемет. Кто с кем бьется — не знали, но все были уверены, что это еще какая-то пролетерская [19] бригада идет к Дрине, пробивается в Сербию.
— Наверное, Первая пролетерская: дерется за Вышеград, — прислушиваясь к стрельбе, заметил комиссар. — Она вчера целый день проходила через Рогатицу. За ней везли четыре подводы боеприпасов.
19
Первая пролетерская бригада была сформирована 19 декабря 1941 г. в г. Рудо, и этот день считается днем рождения югославской армии. Первая пролетерская прошла за войну 19 000 км.
— Четыре подводы? — удивился Божич. — Никогда в жизни ни одна бригада не имела столько боеприпасов, чтобы на подводах возить. Мы, например, в лучшем случае могли нагрузить пару мулов.
Они расположились на ночлег, но сон не шел. Лежа курили сигареты, привезенные комиссаром, будто поросята на жару, вертелись на прелой кукурузной соломе, покрытой плащ-палаткой.
— Ты не спишь? — спросил Божич комиссара,
— Правду говорят. Наградят лучших бойцов, но я думаю, что это будет после освобождения Белграда.
— Ждите, когда на вербе виноград вырастет, — сердито ответил Иво. — Я думал, это будет скоро.
Комиссар не ответил. Наступило молчание. Ночь была ясная, теплая, в оконные проемы заглядывали веселые беззаботные звезды. Откуда-то слышалась тихая партизанская песня, пахло дымком от костров.
— Мне должны дать орден «За храбрость», вот бы взглянуть на него, — помолчав, сказал опять Божич.
— Говорят, что сейчас это самый главный орден. Его трудно получить.
— Ну, не сказал бы. Его мне было легче заработать, чем десять динаров до войны, — и он весело рассмеялся. — Не поверишь, я даже и не вспотел, а испугаться-то и вовсе было некогда. Под Бихачем на меня выскочил танк. У меня, к счастью, оказалась граната, я ее под гусеницы. Он и лопнул, как тыква… Да что я разболтался, ты устал с дороги и спать небось хочешь.
— Не усну я…
— Что верно, то верно, на такой постели всегда одолевают невеселые мысли, — согласился Иво. — Ох, до чего же у меня бока болят, кажется, после войны еще целый год болеть будут, а мозоли так и останутся на всю жизнь.
— Не останутся. И я так думал, когда сидел в кутузке.
— Ты сидел? И на каторге был? За что?
— Организовал в гимназии забастовку, — объяснил комиссар и спросил Божича: — А ты где до войны работал?
— Где придется. Летом пахал и копал, а зимой на шахту уходил и там вкалывал. Перед войной хотели меня взять в армию, а я ушел на шахту уже на постоянную работу.
— Нелегко тебе хлеб доставался.
— Если бы легко, может, ты бы меня здесь не увидел… — Божич не договорил до конца и закашлялся. Кашлял он долго и надсадно, даже на глазах показались слезы.
— На чахотку похоже, — заметил Ристич, — ты бы лучше не курил.
Божич задумчиво смотрел в дырку на потолке, в которую заглядывал месяц. Он с тоской вспомнил о своей первой папиросе.
— Я курить начал после смерти сестры. Ей было всего девятнадцать, мы вместе воевали. Я был пулеметчиком, она у меня помощником. И вот надо же, чтоб как раз в нее попало, а мне ничего, никакой черт меня не берет. Теперь у меня никого больше нет. Остался один как перст. — Тоскливо вздохнув, он попросил у Ристича сигаретку. Закурив, поинтересовался, есть ли у комиссара родные и живы ли они.
— Как тебе сказать, и есть и нет. Отец и мать живы, если можно назвать это жизнью, даже перец и тот по карточкам дают. Была у меня жена и сын, да знаешь ведь, какое сейчас время, убивают всех. — Комиссар сел на постель, закурил и остался сидеть, подогнув к груди колени и закрыв глаза…
В комнате наступило молчание, только было слышно, как где-то в стене беззаботно играет на своей скрипке сверчок. Вдали слышался гул орудий, но Божич закрыл глаза и уснул под эту музыку, как в детстве засыпал под пение матери.