Космонавт. Том 2
Шрифт:
Наташа.
Она стояла, отставив одну ногу чуть вперёд для устойчивости против ветра, и пристально смотрела в нашу сторону. Вся её поза выдавла напряжение. Не знаю, что она там читала по нашим фигурам в кабинах и какие мысли витали в её прелестной головке, но смотреть на нее сейчас мне было… Некогда.
Я отвёл взгляд от девушки и сосредоточился на полёте. Всё лишнее — прочь. Остался только рёв двигателя, вибрация, показания приборов перед глазами и твердая рука капитана на ручке управления передней кабины.
Мы вырулили на исполнительный старт,
— Земля, тридцать третий, взлёт по готовности! — доложил Максимыч, его голос в наушниках звучал без тени былого азарта. Он тоже отбросил сейчас всё лишнее.
— Тридцать третий, Земля. Взлёт разрешаю. Курс двести сорок, ветер двести сорок, пять метров. Полоса свободна до конца.
Капитан плавно, но уверенно двинул РУД вперед. Рёв превратился в оглушительный, вселенский грохот. Меня прижало к креслу. Голова сама собой откинулась на подголовник. Самолёт рванул вперёд с огромной силой.
Пейзаж за фонарем поплыл, сливаясь в серо-зелёную полосу. Стрелка указателя скорости стремительно поползла вправо Через триста с небольшим метров Максимыч плавно взял ручку на себя. Нос «спарки» приподнялся. Ещё мгновение, толчок и тряска прекратилась. Мы были в воздухе! Шасси со стуком убрались в ниши. Земля резко поплыла вниз и назад с невероятной скоростью.
Максимыч вел машину уверенно, жёстко. Перегрузка прижимала к креслу. Я смотрел на землю, стремительно уменьшающуюся и внутренне ликовал — вот оно, то самое чувство целостности! Я стал скользить взглядом по местности.
Вот казармы училища — крошечные коробочки. Вот рулёжные дорожки, по которым мы только что ехали. Вот Волга. Широкая, могучая, серебристо-серая лента реки, поблёскивающая под мартовским солнцем, разрезающая бескрайние степи. По ней ползли, оставляя мелкие усы кильватерных струй, буксиры с баржами.
А вот и сам Волгоград. Раскинувшийся на правом берегу. А вот и Мамаев курган. С этой высоты открывался прекрасный вид на Родину-мать — символ страданий и Победы. Вид был грандиозным, дух захватывало. Сердце сжалось от гордости и чего-то ещё, глубокого, щемящего. Моя страна. Моё небо.
— Начинаем упражнения! — голос Максимыча в шлемофоне вернул меня к реальности. — Первое — «змейка» с креном сорок пять! Приготовился!
— Приготовился! — откликнулся я, переводя взгляд на приборы и вперёд, на линию горизонта.
Максимыч давал задания чётко, без лишних слов. Виражи с заданным креном. Развороты на строго определенные курсы. Горки с выходом на конкретную высоту. «Восьмёрки». Он пилотировал требовательно, не церемонясь, выжимая из машины и из меня всё возможное.
Реактивный МиГ вёл себя иначе, чем поршневой Як. Он был быстрее, инерционнее, требовал упреждающих действий. Перегрузки на виражах были ощутимее, вдавливая в кресло. Воздушные потоки швыряли машину, заставляя постоянно работать рулями.
Но я ловил кайф!
Каждое движение было выверенным, каждое исправление крена или тангажа — точным. Да, в этой жизни Сергей Громов только осваивал полёты, но сознание
— Земля, тридцать третий, задание выполнено. Просим заход на посадку! — доложил Максимыч. Время пролетело незаметно для меня.
— Тридцать третий, Земля. Заход разрешаю. Курс двести сорок, ветер двести сорок, пять метров. Полоса свободна.
Капитан развернул машину на посадочный курс. Выпустил закрылки, шасси. Гул изменил тональность, самолет как бы притормозил в воздухе, стал послушнее.
— Громов, — голос капитана в наушниках слегка изменился. Теперь в нём снова появились весёлые нотки. — Сиди ровно. Смотри и учись. Принял?
— Так точно, товарищ капитан! Принял! — Я убрал руки с ручки, ноги с педалей, но был готов действовать в случае чего.
Максимыч вёл заход безупречно. Так же, как Павел Иванович, но с какой-то своей, фирменной жестковатой точностью. Стабилизация на глиссаде была идеальной. «Спарка» словно шла по невидимой нити, не отклоняясь ни на сантиметр от осевой линии полосы. Высота падала. Вот уже чётко вырисовывались очертания «блина», а на его фоне едва виднелось крохотное пятнышко фуражки.
Метров за двадцать до бетонки Максимыч начал выравнивание. Плавно-плавно взял ручку на себя. Нос приподнялся, вертикальная скорость упала до нуля. Касание! Лёгкое, едва ощутимое толчками через шасси. Основные колёса коснулись бетона… прямо в центре бело-красного круга!
И не просто коснулись. Самолёт, теряя скорость, катился прямо, но Максимыч едва заметным движением руля направления подрулил левую стойку шасси прямиком к фуражке. Колесо прошло буквально в сантиметре от тёмного околыша, как позже рассказывали те, кто наблюдал нашу посадку. Феноменальная точность!
Самолет продолжал пробег по полосе, теряя скорость. В эфире повисла непривычная тишина, нарушаемая лишь свистом ветра. Затем он свернул на рулёжку к нашей стоянке. Я сидел под впечатлением — мастерство капитана было выше всяких похвал. Это была виртуозная работа на грани искусства и интуиции, помноженная на железные нервы и знание машины до последней заклёпки.
Когда мы заглушили двигатель и сняли шлемофоны, техники уже окружили самолёт. Фонари кабин открылись. Я выбрался первым. Максимыч, улыбаясь своей широкой, победной улыбкой, спрыгнул на бетон. К нему сразу же подошли инструкторы, техники, дежурные по полётам.
— Ну ты даешь, Максим! — хлопал его по плечу седой майор. — На фуражку? Серьёно?!
— Чистейшая работа! — восхищенно качал головой капитан помоложе.
— Вот это посадочка! Точно в десятку! — неслось со всех сторон.
Максимыч сиял, пожимал протянутые руки, отшучивался. Он был в своей стихии — герой момента, боевой ас, доказавший своё мастерство. Ко мне подошел Зотов и восторженно затараторил:
— Серёга! Видал?! Ну, конечно же ты видел всё. О чём я спрашиваю? — Он взъерошил волосы и продолжил: — На фуражку! На фуражку он сел! Это же… это же… — он не нашел слов, только потряс головой.