Космонавт. Том 2
Шрифт:
Я кивнул, улыбаясь. Да, видел. И оценил.
Через толпу к нам пробился Павел Иванович. Его лицо тоже светилось улыбкой, хотя в глазах читалось лёгкое сожаление проигравшего. Но главным было искреннее восхищение. Он подошел к Максимычу и крепко, по-мужски, пожал ему руку. Потом хлопнул ладонью по плечу.
— Уделал, Максим! — сказал подполковник. — Чисто уделал, чертяка! Признаю поражение. Так точно посадить — это высший пилотаж инструктора.
Победитель спора обернулся ко мне, всё еще сияя широкой улыбкой:
— Ну что, Громов? Как тебе твой первый полёт на «реактиве»? Не
Я посмотрел на него, потом на серебристый силуэт МиГ-15, на котором мы только что летали. Потом снова на капитана.
— Товарищ капитан, — проговорил я. — Это было… настоящее небо. Спасибо.
В его глазах мелькнуло что-то — понимание? удивление? — и он снова хлопнул меня по плечу, чуть по-свойски.
— Молодец. Видно, что небо — твоё. Теперь иди, передохни. А я пойду свою фуражку отвоевывать у этого свинцового монстра! — Он развернулся и зашагал обратно к полосе, к центру «блина», где его головной убор всё ещё мирно лежал на бетоне, как немой свидетель феноменальной посадки, но через несколько шагов он обернулся и окликнул меня: — Кстати, Громов! Ты сегодня хорошо справился. Звягинцев докладывал. Думаю, скоро начнёшь летать на «спарке» регулярнее. Может, и со мной ещё полетаешь.
Сказав это, он развернулся и быстро зашагал к метке. Я же стоял и смотрел ему вслед. В ушах ещё стоял гул турбины, в мышцах чувствовалась лёгкая дрожь от перегрузок, а в душе пела та самая, забытая песня свободы и власти над стихией, а в голове звучали слова капитана о том, что летать на мигах я стану чаще. Если это не намёк на то, что я попал в число избранных, которыми будет заниматься инструктор такой величины лично, тогда я испанский король!
Глава 23
Слова Максимыча о будущих полётах ещё звучали в моей голове, смешиваясь с затихающим гулом самолётов где-то в подсознании, когда я развернулся, намереваясь последовать его совету и найти тихий уголок, чтобы передохнуть и переварить всё произошедшее. Эйфория от полёта и мастерской посадки капитана ещё теплилась внутри, а тело уже начинало чувствовать усталость от перегрузок и напряжения.
Но я не успел сделать и двух шагов в сторону стоянок, как из густой толпы инструкторов, техников и курсантов, всё ещё обсуждавших фокус Максимыча, прозвучало:
— А вот и он!
Голос был молодой, звонкий, но с каким-то фальшивым задором. Все разговоры стихли, головы повернулись сначала на говорящего, потом на меня. Я остановился, выискивая взглядом говорящего. Из толпы вышел молодой лейтенант, которого я до этого дня не видел. Лицо гладко выбритое, взгляд острый, оценивающий, с едва уловимой усмешкой в уголках губ. На нём была новая, словно с иголочки, лётная форма. Он окинул меня медленным взглядом, с головы до ног, потом обвёл глазами собравшихся, проверяя реакцию.
— Товарищи, а это у нас тот самый «звёздный» курсант, да? Громов? Тот, что и самолёт посадил с неисправным двигателем, и капитана вчера в преферанс обыграл, и сегодня с ним летал? — Он сделал театральную паузу, давая своим словам просочиться в сознание слушателей.
В его тоне улавливались вызов и лёгкое презрение к «выскочке». Слишком очевидные, будто напоказ.
—
Весёлый гул толпы сменился напряжённым ожиданием. Воздух наэлектризовало. Я почувствовал, как все взгляды впились в меня. Это была не шутка, не дружеское подтрунивание. Это была чистой воды провокация, расчётливая и злая. Вызов, брошенный мне при всех. И проигнорировать его означало признать слабость, дать повод для шёпота за спиной: «Громов струсил», «На словах храбр, а на деле…».
В мире лётчиков, особенно военных, где репутация и уверенность в себе — половина успеха, это означало бы крах всего. Особенно для курсанта, которого выделили сначала переводом в училище, а затем ещё и такие матёрые инструктора, как капитан и подполковник, обратили своё внимание.
Сам лейтенант, полагаю, из недавних выпускников или переведённых из другого училища, решил самоутвердиться за мой счёт, поставить на место «слишком удачливого» курсанта. И он выбрал момент идеально — всё на взводе после триумфа Максимыча, все смотрят.
Я быстро окинул взглядом лица вокруг. У большинства на лице было написано чистое, нескрываемое любопытство. Люди ждали зрелища, драмы. У некоторых инструкторов постарше читалось лёгкое неодобрение, и их нахмуренные брови выражали понимание подлости выпада. Ведь всем было понятно, что курсант не может по своему желанию сесть в кабину самолёта и самостоятельно взлететь, когда ему вздумается.
Зотов, стоявший неподалёку от меня, мгновенно вспыхнул от возмущения. Он аж подпрыгнул на месте, лицо покраснело. И прежде чем я успел ответить, он резко шагнул вперёд и заговорил. Обычно его голос звучал тихо и дружелюбно, но сейчас он говорил неожиданно твёрдо и громко, разрывая натянутую тишину:
— Товарищ лейтенант, — начал он, чётко выговаривая слова, — но занятия уже окончены. Полёты завершены по плану. Нам, курсантам, не положено летать вне расписания и без санкции руководства. Это нарушение инструкций и правил безопасности полётов.
Он стоял почти по стойке «смирно», глядя чуть выше плеча лейтенанта, демонстрируя не личную дерзость, а знание устава. Лейтенант слегка опешил и его нарочитая улыбка сползла с лица. Было видно, что он не ожидал такого резкого отпора от другого курсанта. Техники и некоторые инструкторы согласно закивали. Нарушать распорядок дня в училище — дело серьёзное.
Пока лейтенант, покраснев, искал, что ответить Зотову, мой взгляд скользнул дальше. Я увидел подполковника. Он стоял чуть в стороне, рядом с Максимычем, который уже держал в руках свою фуражку и смотрел на происходящее с хмурым, неодобрительным видом. Павел Иванович же смотрел прямо на меня. Его умные, проницательные глаза изучали мою реакцию. Я не увидел в его взгляде ни гнева, ни осуждения — лишь спокойный, аналитический интерес. Он видел подвох, видел провокацию и ждал, как я поведу себя в сложившейся ситуации.