Косотур-гора
Шрифт:
Однажды на одной из улиц Косотурска Татьяна Николаевна заметила впереди себя удивительно знакомую фигуру, шагающую рядом со Стасем Бородачом. Татьяна могла с кем угодно поспорить, что не обозналась. «Что это могло значить?» – терялась она в догадках. – «Случайная встреча односельчан? Но какое отношение имеет поднадзорный Стась к ее подруге?»
Она искала встречи с Соней, но усилия её были тщетны. А через несколько дней, с начала весны 1898 года, на Косотурском заводе развернулись события, всколыхнувшие не только горный округ, но и всю Россию. Остановился завод, погасли домны, перестал ухать тяжелый молот, не шумели станки в механическом. Небывалая по
Татьяна Николаевна в тайне разделяла радость рабочих. Их бесправное положение было слишком очевидным, – хотя истинных «виновников» торжества не знала. Рабочие ликовали, но власти не зевали. Августовской ночью члены «Уральского союза», по словам отца, организаторы забастовки, – были арестованы. Затем незаметно начали исчезать и некоторые её читатели из «Металла». Так вот что искали мастеровые в книге – источнике знаний – ответы на главные вопросы жизни!
Прошла зима, минуло лето, но Соня в Тургояк не приехала. В доме Волковых был обыск. В комнате Сони нашли запрещенную литературу.
Богатый дядя при жандармах отказался от воспитанницы и не упустил случая «позолотить» офицеру ручку, а в протоколе была обозначена запись: «Проживающая в доме г-на Волкова мещанка Софья Молчанова…» Соня ушла этапом в губернский город Уфу, и как в воду канула.
Как-то в ничего не значащем для Тани разговоре с отцом Стась Павлович, чудом избежавший ареста, обмолвился о Соне. Татьяна несколько раз заговаривала о подруге, но каждый раз наталкивалась на молчание. Значит, она и не предполагала даже, чем по-настоящему была увлечена Соня, её мечтательница с задумчивыми черными глазами. Обидно и больно! Обидно, что не сумела до конца расположить её к себе, что не могла спасти её от необдуманных поступков. Больно, что ничем помочь ей нельзя. Но кто сумел вложить в её хрупкую, нежную, мечтательную натуру те убеждения, ради которых она пошла в кандалах? Страшно подумать: уж не уготована ли ей судьба бесстрашной тезки-народницы Софьи Перовской14?
Глава пятая
Возле порога, на лавке, привалившись спиной к стене, сидел Лаврентий. Лицо его было бледно, зубы стиснуты, руки вытянуты на колени, каблуки сапог уперлись в крашеные половицы. Рядом суетилась Пелагея Петровна, пытаясь раздеть сына. Возле печи в растерянности застыла Матрёна – жена Лаврентия, скрестив руки на большом животе.
Мать, повозившись с застежками полушубка, высвободила из него руки сына, затем стянула выпачканные в грязи сапоги. Взвалив его тяжелую руку себе на плечо, намереваясь тащить больного, спокойно приказала снохе:
– Осподи! Да пособи, Матрена, не стой истуканом!
Вдвоем женщины поволокли Лаврентия в каморку на кровать, за печку, где проживали молодожены.
– Потерпи, сынок! – успокаивала Петровна, торопливо металась по кухне, отыскивая что-то в залавке15 – И куды-то я настой от надсады подевала, памяти ни рожна нет…
После недолгих поисков вынула глиняный горшок, перевязанный сверху холстиной. Развязала, налила в кружку темную жидкость, поднесла к губам сына:
– Выпей, сынок, полегчает…
Через порог шагнул хозяин. В плечах – сажень, бородища лопатой. Сверкнул глазами из-под мохнатых бровей.
– Ну? – кратко спросил он, вешая
Алексей Поликарпович был на сеновале, сбрасывал корм скотине и видел, как Степан со сватом ввели в избу Лаврентия.
Петровна, в руках держа большую дорожную шаль с рисунком в клетку, со слов Лаврентия начала рассказывать:
Настя шла навстречу возу-то, сноха Федора рябого, холера носатая! Прости мою душу грешную! Толи на окна чьи загляделась, или ещё куды. Возьми она, Настя-то, и запнись. Да упала неловко, на четвереньки. Платок сбился, волосы растрепались на лицо. Каурая наша – не Серко – ты её норов знаешь – на дыбы! А как же: отродясь такого зверя не видывала. И смех и грех! Воз с углем и завалился. Он, Лаврентий короб поднял, да, видать, неловко…
– А тот где был? – сурово спросил Алексей Поликарпович, имея в виду Степана. С некоторых пор отец его по имени не называл.
– Господь с тобой, отец. Он впереди ехал.
– Не стал я его кликать, уже потом сват Макей ево остановил, – простонал с кровати Лаврентий. – Не впервой воз поднимать…
– «Не впервой!» – передразнил его отец. – Дохля и ротозей! В твои годы я застрявшую лесину на лесоповале плечом сымал. « Не впервой…» Лошади где?
– В проулке, у избы Ивана Скворца. И Серко и Каурая, – охотно отвечала за Лаврентия мать. Знала: тревожить сына нельзя, а отец горяч и несдержан. – Степан, как Лаврентия привел, так и побежал к лошадям. Негоже, говорю, заворачивать назад – пути не будет. – Голос Петровны дрогнул, она стала сморкаться в передник. – Велела я ему перекусить зайти. Решай, отец, кто со вторым возом поедет… – говорила, и втайне надеялась, поедет сам.
– Ну-ну, утри мокрое место, – смягчился Алексей Поликарпович. – Матрена, сходи к баушке Лукерье – парню надо живот поправить16. Он обвел горницу взором и загремел снова:
– Манька где? Живо, баню топить надо!
– Не мельтеши ты, отец! Пошла Маруся по воду. Без тебя как-нибудь…
Матрена перед выходом повязала платок на голову и укоризненно глянула на свекра. Тот перехватил взгляд снохи, проворчал:
– Не проглотит она твово мужика, давно без зубов… – сгребая в горсть бородищу, вышел во двор. Затем вернулся, вспомнив, что не сказал главного. – Вот скажи, – обратился к жене, – тому, пускай едет с углем. Один! Да накажи, в контору штоб зашел. Должок там за короб остался…
– Один? – всплеснула руками Петровна. – Рехнулся ты никак! С двумя возами да по горам. На ночь глядя!
Алексей Поликарпович строго глянул на жену, хлопнул дверью.
– Как есть рехнулся! – тихо проговорила Петровна и быстро завязала для сына в платок несколько яиц, кусок пирога с картошкой. – Варнак, угробить парня захотел, – бормотала она, быстро направляясь к дому Ивана Скворца.
Петровна приложила немало сил для того, чтобы отец сменил гнев на милость в отношении младшего сына, но все напрасно.
– Не быть по-твоему, заступница! – отрезал он. – Будет с меня! С одной доигрались: за решетку угодила! Неслухов-арестантов наплодила мне…
Отец велел выделить для Степана под еду отдельную поганую посуду и за общий стол чтобы не садился… Да что он, не сын разве? Басурман, нехристь какой, али веры не нашей? Что же в доме творится? Хотела воспротивиться, но он такое сказанул, чуть было язык не проглотила. Самого хыть из собачей посудины пои-корми за слова такие, лихоманка косматая! Степан поедет, не ослушается, но проедет ли? Время такое теперь – ни на санях, ни на телеге…