Костер в белой ночи
Шрифт:
И вот на суде произошло невероятное. Борис дал такие показания, по которым выходило, что в той драке (конечно, не избиении) виноват он сам, что заявил на Юрчика по злобе, сводил счеты. А что касается ушибов да синяков, в тот вечер свалился в тайге с лошади…
Свидетели обвинения тоже, как один, изменили свои показания, встав на защиту компании Юрчика. И что самое страшное — объясняли свои прежние показания тем, что якобы Глохлов сам все это так ловко из них выудил.
Суд этот чуть было не стал для Глохлова роковым. Пострадал он тогда довольно. Дело это прикрыли, но каждый из участников знал истину — Юрчик избивал Бориса. Знали, но упорно твердили на повторном
А в сентябре Глохлову снова пришлось выехать в Успенское по срочному вызову. Юрчик в драке ножом убил бывшего своего дружка…
Глохлов досматривал вещи Комлева. Анатолий принес из тайги его вещмешок. В чуме уже по-зимнему горел очаг, дым столбушком уходил в хонар. Снаружи было холодно, дул резкий понизовый ветер, срывая белые гребешки с воли, он кидал на берег мелкую морось, и она, застывая на лету, мелкими дробинками осыпала землю.
Дарья Федоровна и Анатолий ушли в тайгу собирать оленей. Эвенки предполагали сняться с места сразу, как только разрешит Глохлов.
Глеб Глебович, привалившись спиной к собранным в стопу медвежьим одеялам, то ли дремал, то ли о чем-то глубоко задумался, уронив голову на ладони.
Комлев лежал не двигаясь, с закрытыми глазами, иногда вздрагивал всем телом и шумно вздыхал. Разбитая голова, взбухшее лицо, заломленные за спину руки — все это мучило его нестерпимой болью, но мозг работал ясно, оценивая и взвешивая, что произошло и что еще может произойти. Комлев твердо знал одно — Многояров не выдал его, у Глохлова нет никаких улик. «Теперь надо как можно естественней прийти в себя. Как хорошо, что этот болван Егоров напялил ему на руки браслеты. Да и Глебыч, кажется, поверил, что я превысил власть. Этот мой свидетель…»
Глохлов вынул из мешка один, затем другой, третий образец с фауной. Комлев, следивший за ним вполглаза, вдруг тяжело вздохнул и сказал тихим, трудным голосом:
— Он очень ценил эти образцы… — передохнул, подумав, как обратиться к Глохлову, и добавил: —Очень, Матвей Семенович.
Глохлов внимательно поглядел на Комлева, хотел что-то сказать, но Комлев опередил его:
— Это очень важно… Это большое открытие…. Я нашел, — и вдруг тихо заплакал. Слезы текли по его обезображенному, в засохших струпьях, черному лицу, и он, не имея возможности смахнуть их ладонью, по-детски слизывал языком.
Глеб Глебович недовольно закашлял, что-то пробубнил себе под нос и повернулся к Глохлову спиной.
— Говорить трезво можете? — спросил Глохлов. Тихие эти слезы тронули и его.
— Мо-о-о-гу, — отглатываясь и хлюпая носом, сказал Комлев. — Снимите, — и пошевелил плечом.
Глохлов встал согнувшись — малая высота чума не давала распрямиться в полный рост, — подошел к Комлеву, снял наручники.
— Дать воды-то? — участливо спросил Глеб Глебович.
— Дайте.
Комлев пил жадно. Руки его тряслись, и вода лилась по подбородку, забегала за воротник, но он не чувствовал этого, и крупный кадык быстро двигался на нечистой шее. Пил долго, пока не кончился котелок. Выловил последние капли, высоко запрокинув голову. Глохлов подумал, что так вот любил делать Многояров, и от этой мысли в нем снова вспыхнула давешняя ненависть к Комлеву.
Комлев поставил перед собой котелок, обвел чум одним глазом, другой заплыл, и в узенькой щелочке накопилась
— Он погиб? Погиб, да?! — Даже на больном, залитом йодом и покрытом ссадинами лице видно было, как проступила бледность.
— Почему вы убежали? — вопрос Глохлова не был неожиданным для Комлева, все, о чем надо было рассказывать и как отвечать, он уже хорошо знал.
— Я испугался. Я хотел перевязать его… Но было поздно… И этот глаз… Мертвый глаз глядел. Он глядел на меня. Убежал. Но я вернулся… вернулся… — Комлева била дрожь, по лицу снова покатились, слезы, и он не скрывал их.
Глеб Глебович опять потянулся к воде.
— Знаете, — сквозь слезы говорил Комлев, — он меня там, на скалах, от смерти спас… От смерти, понимаете, от смерти… — В горле его забулькало.
— Ну хватит, хватит!.. Давайте спокойно. Готовы говорить? — Глохлов с досадой покосился на забубнившего недовольно Глеба Глебовича. — Приведите себя в порядок, Комлев!
— Да, да… Я счас. Ага. Только вот… — Голос сошел до шепота, и Комлев, как бы стыдясь, прикрыл лицо руками. Долго сидел с опущенной головой, по-странному спокойный, будто до мельчайших мелочей вспоминал все пережитое за эти дни и ночи.
В чуме было тихо, и только понизовый ветер все швырял и швырял на берег холодные дробинки, шумела тайга, и тот же понизовник иногда дико подвывал, запутавшись в хвойных жестких лапах. Приготовив блокнот для записи показаний, Глохлов ждал.
— Он был настоящий мужик, — тихо, только себе, сказал Комлев и закачал головой. — Был, был, как же так — был… Алексей Николаевич, Алексей Николаевич!.. — И вдруг, подняв лицо, обескуражил неожиданной просьбой: — Матвей Семенович, разрешите мне посмотреть на него. Разрешите, Матвей Семенович?!
Чего угодно ждал от Комлева Глохлов, но только не такой просьбы. Он молчал.
— Разреши, Семенович! Ну? Разреши, — забасил Глеб Глебович, поднимаясь.
«Вот так фрукт! — у жаснулся Глохлов. — Но ведь ты же, ты же убил! Да что же это такое?! Человек ли ты?!» Глохлов в упор глядел на Комлева.
Вышли наружу. Комлев стал в ногах Многоярова, брезент был короток, и разбитые, с крупными латками над щиколотками сапоги были неприкрытыми. Глохлов отметил для себя едва уловимое мгновение, в которое Комлева словно бы парализовало. Окаменевший, он простоял так минуту, потом, тяжело переставляя ноги, мелким шажком перешел в голова и там осторожно, будто детское одеяльце, отвернул брезент, подломился в коленях и зашептал, низко склонившись к густо обметанному щетиной лицу Многоярова.
— Простите, Алексей Николаевич! Простите! Лучше бы вы этот проклятый карабин несли…
И замолчал надолго, почти касаясь своим лицом лица Многоярова, застыл, и только крупные плечи его мелко-мелко вздрагивали.
Комлев долго глядел в застывшее лицо Многоярова, не узнавая этого лица. Перед ним лежал совсем другой человек, с острым, птичьим желтым носиком, с подбинтованной челюстью, с белой-белой повязкой вокруг головы. Из-под бинта совсем не раздражающе выбился белый завиток волоса на темном бугорке родинки. Руки были сложены на груди и в запястьях повязаны между собой бинтом. Длинные тонкие с фиолетовыми коротко остриженными ногтями пальцы были настолько хрупки, что не верилось — они могли выполнять тяжелую работу, крепко держать молоток, находить выступы и трещины на камнях, держать на себе большое тяжелое тело там, на скале, и что это они, такие беспомощные и хрупкие сейчас, спасли от верной смерти его — Комлева.