Костер в белой ночи

Сбитнев Юрий

Иван Копырев — рабочий геодезической партии, человек лет сорока, худой, с резко обозначившимися под майкой лопатками, — выбрасывал из шурфа мерзлую липкую землю. За весь рабочий день прошел Копырев вглубь метра полтора, грунт в этом месте был тяжелый.

Техник Ефимов заслал его сюда после ссоры, как бы в отместку. Но там, где стоял лагерь и где ребята из бригады рубили просеку и готовили бревна для вышки, было ничуть не легче; там, в жаркой духоте болотистой тайги, лютовал комар, тут же впротяг пробегал ветерок, и было чисто.

Копырев, скинув гимнастерку,

работал в одной майке, стараясь как можно больше сделать и тем доказать мастеру, что ссора их на дело не влияет.

Мастер пришел под вечер, когда под лопатой у Копы-рева гулко застонала мерзлота.

— Скажи-ка, на самом вершке, и туда же, мерзлота, — приглядываясь, как работает Копырев, сказал Ефимов и вдруг похвалил: — Хорошо нынче сделал. А у тебя тут Ташкент. Ни комара, ни гнуса. Слышь-ка, Копырев, землю выбрось и делай пожиг. Дальше лопатой не возьмешь.

— Сухо больно, пожару бы не наделать, Сергей Петрович.

— А как же иначе-то, зубами, что ли, грызть землю будешь? Грызи, мне не жалко. Только на хрена мне грызуны. Таким манером и одной вышки в сезон не поставишь, а нам их пять надо. А иначе — шиш, а не премия. Делай пожиг!

— Я тогда неполный шурф-то набью и огонь подымать большой не буду, — сказал Копырев.

— Ну, ну. — Мастер глянул на солнце, оно стояло еще высоко, потом на часы: был одиннадцатый час. — Гляди-тко, полночь скоро, а оно вон как жарит, — сказал и задумался, разглядывая жилистую фигуру Копырева с острыми, быстро двигающимися под майкой лопатками. — Ты, Копырев, пожиг сделаешь, гони просеку.

— Так у меня пилы тут нет. Я лучше новый шурф начну.

— А я сказал — просеку гони! Любишь все поперек пути, — Ефимов недовольно дернул головою. — Спустись за пилою в лагерь!

Копырев промолчал, зная по опыту, что мастер Ефимов может ни за что накричать.

Ефимов был лет на семь моложе Копырева, но обращался с ним как с несмышленышем. Такое отношение обижало Копырева, особенно если мастер начинал выговаривать на людях. В бригаде Копырев был самым старым, и ребята звали его то ли серьезно, то ли в шутку — батя.

Ефимов побродил по вершинке, осмотрел расчищенные под шурфы места, остался доволен работой и, подойдя снова к Копыреву, сказал:

— Ладно, нече время зря на хождения терять. Начинай вторую яму.

Копырев молчал.

— Слышишь, что сказал я?!

— Слышу.

— И вот еще что. Ты, парень, кончай умничать да поперечничать. Шибко ученый, да? Мне в бригаде трепачей не надо. Понял? Гляди, парень, не за спасибо робишь. Помни…

И пошел прочь, наклонив крупную, в белой челке выгоревших волос голову. Ефимов шел под гору неторопливо, чуть раскачивая корпус, и Копыреву казалось, что мастер не идет, а медленно погружается в землю: по колени, по пояс, по плечи, и вот только осталась видна белобрысая с плешинкой голова.

Их вчерашняя ссора произошла из-за пустяка. Они и раньше относились друг к другу без особой симпатии, а тут вдруг разом как бы сделались врагами. Мастер своим «заместителем», так он выразился, поставил Володьку Страха —

молодого, но уже тертого пария, своего дружка. «Его будете слушать, как меня, — сказал Ефимов, — и получать он будет на разряд больше».

Разряды в бригаде были разные по штатному расписанию, но получали все одинаково на «общий стол». Так уж велось из года в год.

— Ясно? — спросил Ефимов, и ребята промолчали.

Но Копырев не промолчал, спросил:

— А почему так, Сергей Петрович?

Ефимов удивленно глянул на него.

— Что, что? — переспросил он.

— Почему Страхов будет получать на разряд выше?

— А потому, что тебя не спрашивают…

— Но ведь спросили.

— Не тебя, поскольку тебе еще пуд соли надо сожрать в тайге, чтобы слово свое иметь. Без году неделя в лесу, а туда же…

— Я ведь тоже человек.

— А коль человек, пошел к едрене фене из бригады! Мне глотов не надо, — вдруг заорал Ефимов, и шеи его побагровела. — Марш отсюдова! Мышь ты приблудная! Я зачем тебя в бригаду взял?! Чтобы ты глотку тут рвал?! Как придут с продуктами с базы, марш отсюдова! — кричал Ефимов, а ребята вокруг молчали, потупив глаза, а кто-то даже и головой согласно кивал.

День Копырев не работал, помогал на кухне повару. Вечером кто-то из ребят сказал: «Брось, батя, плетью обуха не перешибешь. Иди попроси наряд у Ефимова на завтра».

И Копырев пошел и попросил:

— Дайте мне на завтра наряд, Сергей Петрович.

— А что тебе, на кухне не климат? Ну ладно, Ефимов зла не помнит. До обеда полезешь на сопку, сделаешь расчистку, а после обеда будешь рыть ямы под фундамент.

И, зевнув, полез к себе в палатку.

— Иль недоволен? — спросил, укладываясь там. — Принеси-ка воды мне попить.

— Доволен… Спасибо, — сказал Копырев и пошел на кухню за водой…

Копырев зачистил до ледяного блеска дно шурфа, мерзлота тут проступала одним монолитом, нарубил сушняку, хворосту, спустил все это в яму, придавил сверху тяжелой сухой плашкой и, запалив берестяной факел, сунул его под сушняк. Сушняк занялся быстро, а Копырев еще некоторое время повозился вокруг ямы, обложив ее бруствером.

Солнце напоролось на острые верхушки тайги и стало быстро оплывать за горизонт. Там, где расположился бригадный лагерь, тайга окунулась в белесую мягкую муть, но тут, на сопке, солнце все еще золотило горячие травы, жарко поблескивало смолами на стволах лиственок, пекло и без того нагоревшую за день кожу.

Копырев отрыл уже штыка на три новый шурф, когда снизу позвали на ужин. Повар нещадно лупил в дно ведерка, и этот звук гулко летел по тайге. Проверив для верности еще раз пожиг — огонь горел ровно и без искр, Копырев спустился в лагерь.

— Как дела? — спросил Ефимов, он уже отужинал и теперь, ковыряя острой щепочкой в зубах, сидел подле своей палатки. Перед ним на перевернутом ящике стояла кружка крепкого чая.

— Начал вторую ямку.

— А как первая? Пожиг-то нормальный?

— Нормальный, — думая о том, что малый огонь не отогреет мерзлоту, ответил Копырев.