Костер в белой ночи
Шрифт:
«Вырвались», — подумал Комлев.
Все это время, вцепившись в банку, сидел он на дне лодки. Узкий каньон казался началом какого-то адова ущелья. И только когда расступились скалы, когда словно бы по команде исчезли буруны, выплески и брызги, когда лодку перестало кидать из стороны в сторону и подбрасывать на перекатах, когда Глохлов распрямил согнутую в колесо спину, сел поудобнее, закурил, тогда и Комлев позволил себе расслабиться и тоже закурить, забравшись от встречного ветра, которого раньше не замечал, к свое лежбище — носовой багажник.
Багажник был мал, но
В момент наивысшего страха там, в теснине, он вдруг почувствовал, что тело его покрылось густой шерстью и шерсть эта вздыбилась; теперь она медленно опадала, становилась гладкой, а кое-где уже и исчезала, приятно щекоча кожу.
Впереди открылась черная, курящаяся паром, но все еще широкая вода Ярмангских плесов. Путь до Ярманги был открыт, но Глохлов решил не плыть ночью — до утра мороз не скует реку. Они выволокли лодку у быстринки на берег. И Глохлов, собравшийся было приглянуть место для ночлега, не поверил своим глазам: на каменном мыске, который в пароде называли — пятый камеш'oк, стоял чум. Убранный снегом, казался он с реки белой скалою. Эвенки, вероятно, ненадолго откочевали куда-то и поэтому и не разобрали жилище. Внутри чум был выстлан лапником, а посредине с трубой, уходящей в хонар, стояла железная печка. Охапка дров лежала у дверцы.
Глохлов, с трудом превозмогая боль теперь уже во всем теле, опустился наземь. Комлев, нагловато и вместе с тем с усмешкой поглядывая на него, развел огонь и, прихватив топор, вышел в тайгу.
Глохлов лежал перед быстро накаляющейся печкой, и безразличие липкого забытья смаривало его, передавил сердцу ленивую успокоенность, которой он больше всего боялся в жизни…
Рядом грохнул выстрел. Глохлов встрепенулся, стараясь уловить эхо. Но эха не было. Вероятно, уже прошло много времени с тех пор, как он забылся. В чуме было жарко. Липкий пот обметал шею, вымочил спину, покрыл крупными горошинами лоб.
Чайник кипел на печке… У входа стоял многояровский карабин… Лежали вещевые мешки… Комлев, помешивая в котелке, варил ужин. Лицо его было сосредоточенно и спокойно. Он впервые за весь их путь стряпал, достав из рюкзака крупу, соль и банку тушенки.
Глохлов поднялся, затекшие ноги плохо слушались. Чуть нагнувшись, шагнул к выходу. За пологом увидел крупную поленницу дров. Комлев, перехватив этот взгляд, криво усмехнулся:
— Приготовил дров. Куда дальше-то рекою пойдешь? Надо людей ждать.
— Завтра поплывем дальше, — сказал Глохлов.
— Завтра, — криво улыбнулся Комлев. — А сможешь ли, майор? Может, лучше пока тут отлежишься? А я сбегаю за помощью? А?
Почувствовав слабость, Глохлов опустился на лапник, сказал:
— Я тебя, Комлев, от себя ни на шаг не отпущу. Мы с тобой сейчас крепко друг с другом повязаны…
— Это до поры до времени. Коли вы на меня дело заведете, так ведь я потребую отстранить вас от дела-то и призвать к ответу… Я законы знаю.
— Вон оно как заговорили. Ну, ну!
— А то как! — Комлев лихо щелкнул пальцами. — Кто тебе поверит, майор?! Я убил намеренно? Зачем? Разве мы были врагами? Разве когда-нибудь
— А может быть, возьмешь в улики мою разбитую рожу? Ведь вы же зверски избили меня, гражданин майор! Избили!
«Пусть говорит, пусть. Мне надо только слушать. Только слушать…» Глохлов спокойно, как ему казалось, глядел на Комлева.
— Разве это не доказательства?! А у меня есть свидетели, есть! Свидетели тому, как вы избивали меня… — Он замолчал, обескураженный тем, что Глохлов не отвечал. Поерзал на месте и спокойно, даже нагло, как показалось, глянул в глаза.
— Кому нужна эта возня? Его не воскресишь ведь! А коль не воскресишь — к чему прыгать-то, майор!. Я готов все забыть. Мы с тобой квиты! А?
— Эх ты, сволочь… Сволочь!..
— Ну гляди, майор… Гляди…
Сухо потрескивал в печке огонь, мягкие теплые блики шарили по отпотевшему и уже просыхающему пологу чума, и там, а а тонкой стенкой, плескалась в камеш'oк волна, тайга откликалась ей, и казалось, что кто-то большой в мокрых броднях шлепает вокруг жилища.
Глохлов встал и вышел из чума. Крепкий мороз сковал все вокруг оснеженным безмолвием. Безмолвно стояли скалы, черные в ночи, безмолвны деревья с покорно застывшими ветвями, уже помалу умирающая луна пристыла заломленным грошем в ледяном океане безмолвного неба, и только Авлакан-река все еще гнала морщины волн, все еще старалась разрушить это безмолвие.
Но шум реки в однообразном своем повторении сам становился великим безмолвием природы.
Глохлов прошел к реке, сел на камень, закурил и посмотрел туда, куда черным узким прораном уходила беспокойная вода. Средь белых застругов уже прочного льда пространство это воспринималось как хорошо накатанная дорога. Глохлов знал, что впереди дорогу эту уже кое-где перехватило, перемело, но он надеялся все-таки пробиться по ней до Буньского.
Глохлов достал из кормового багажника два твердых, словно плитки песчаника, сухаря, крупный кусок сахара и, присев подле воды, начал есть, размачивая сухарь в реке, посасывая сахар и не чувствуя вкуса.
Над чумом вдогон друг за другом взметнулись красными метелками искры. Комлев подбросил в печь дров. Глохлов проследил за полетом искр. Казалось, что они, врезаясь и прожигая синюю ткань неба, не гасли, а находили свое место в необъятности мироздания, превращаясь в крохотные теплячки звезд.
Глохлов с трудом поднялся с камней, подошел к лодке и, поправив брезент, долго стоял над Многояровым…
В чуме по-прежнему было душно. Пахло нечистым телом, сохнувшими портянками и махрой. Комлев, широко разметавшись на лапнике, спал подле раскаленной докрасна печки, поблескивая в полутьме потным лицом.