Костер в белой ночи
Шрифт:
Нет, тут, у чума, лежал уже не Многояров, это был кто-то другой, незнакомый, не живший рядом. Невесть откуда взявшаяся крупная снежинка опустилась на губы Многоярова и застыла на них, не растаяв, не превратившись в капельку, и это больше всего поразило Комлева. И он не мог уже оторвать своего взгляда от этой снежники.
Глохлов не отрываясь глядел на Комлева, сурово сведя брови, стараясь не видеть темного в белой раме бинта лица и все-таки видел его с заострившимся носом, с плотно сжатыми серыми губами, на которые намело мелкой снежной порошки.
Глеб
…Комлев рассказывал неторопливо, обстоятельно и подробно. Он часто прерывал рассказ, припомнив какую-то новую деталь, возвращался к уже рассказанному. На вопросы Глохлова отвечал обдуманно, с той точностью, какая и требовалась для протокола.
Последний вопрос майор задал будто бы и между прочим:
— Что вы можете сказать о том кожаном мешочке? — Глохлов пристально смотрел в лицо Комлеву.
— Матвей Семенович, я не понял вопроса.
— Я говорю о мешочке. Кожаном мешочке, там еще щепотка золота была.
— Не понимаю. О каком золоте вы, Матвей Семенович? Если о шлихах, то они не в мешочках, а в пакетиках! Все у Алексея Николаевича можно проверить по записям.
— Нет, я о том мешочке, что в нужнике ребята нашли.
— Не помню.
«Помнишь, гад, притворяешься…»
— Не помните? Ну хорошо!..
Комлев долго читал протокол допроса. По его ответам получалась совершенно ясная картина происшедшего на Осипом плесе несчастного случая.
Просил он занести еще в протокол и то, «что если бы начальник партии Многояров Алексей Николаевич соблюдал правила ношения и хранения огнестрельного оружия в геологических партиях (обязательные для всех), а карабин (поглядите, пожалуйста, и поставьте номер оружия) выписан был на его имя, и если бы он не передоверил ношения и пользования оружием рабочему Комлеву, то и не произошло бы того случайного выстрела, который и повлек за собой смерть Многоярова Алексея Николаевича».
На следующее утро Глохлов покидал стойбище. Вчетвером (с лодкой на буксире вернулся из Неги Егоров) занесли в лодку тело Многоярова, осторожно опустили его на дно, сняв центральные банки. Привезенным Егоровым брезентом плотно закрыли труп. Во всем этом Комлев принимал самое активное участие, бегал, суетился. И наконец успокоился, сев в носу лодки.
Перед отплытием майор отошел с Глебом Глебовичем в сторону.
— Вижу, Глебыч, что ты на слезу стал спорый; — сказал Глохлов. — Так вот, запомни мое слово: убийцу жалеешь.
— Пережимаешь, Семенович. Ох, пережимаешь! Власть над людьми и тебе голову закружила. Я все скажу, коль спросят меня, ничего покрывать не буду.
— Я не о том. Меня покрывать не надо! Не ожидал от тебя покрывала-то. Обижаешь! Но помни все, как было, по правде помни.
— Что видел, то видел, чо не видел — свое мнение имею.
— И я свое.
— А ты докажь, Семенович! Докажите сперва, Матвей Семенович! Где доказательства ваши?
— Пока
— То-то и оно…
Попрощались. Взревел мотор, разом отпугнув тишину. Поломав прочный, весь в белых пузырьках заберег, лодка метнулась на середину реки, взлетая на волнах, пошла вниз по течению в чернильно-синюю даль таежного предзимья. Комлев помахал рукой оставшимся на берегу, и ему ответил Глеб Глебович. Дарья Федоровна, Степа и Анатолий стояли подле чума, уже собранные в дорогу. Они глядели в широкую спину Глохлова, желая ему вырваться за круг зимы. Круг этот предельно сузился, и они, наверное, знали об этом.
Комлев проснулся за полночь от тихого стука в окошко. Приник к стеклу и увидел, как чья-то тень пересекла двор и скользнула к двери. На дворе поднакидало снега. Тучи, не осилив мороза, разрешились снегопадом и ушли за черную кромку лесов. В пустом небе одиноко светила высокая луна. Было морозно. Тот, у дверей, стоял и без стука ждал, пока откроют.
Тишина звенела вокруг, не нарушаемая ровным похрапыванием Глохлова.
Услышав стук, Комлев временил подойти к двери, слушая, как быстро-быстро где-то у самого горла колотится сердце. Тот, у двери, все еще ждал. Слышно было, как тихонечко поскрипывает снег под его ногами.
Так и не поборов страха, весь в холодном поту и ознобе, Комлев подошел к двери и открыл ее.
Белые клубы кинулись в горенку, остудили голые ноги. Почти не соображая, что он делает, прошел сенцами и толкнул от себя наружную дверь. Дверь, скрипнув, откинулась, чуть было не сбив того, кто стоял на крыльце.
Тот прошел мимо.
Отчаянно жгло морозом ступни, и Комлев заспешил в избу, дверь за пришельцем уже захлопнулась. Осторожно зайдя в горницу, Комлев увидел, что пришелец сидит за столом спиной к окну, и, не разглядев его лица, присел напротив, чувствуя, что растаял, улетучился давешний страх.
Таинственно светила в окошко луна, похрапывал Глохлов, и звенел невесть откуда взявшийся сверчок.
— Как ты жил-то? — вдруг спросил пришелец, и Комлев узнал в нем того, взявшего на себя их убийство.
— Это ты, что ли?
— Я. А то забыл, что ли?
— Нет.
— А звать меня как? Забыл?
— Забыл…
— Ишь ты! А ведь надо бы помнить.
— Позабыл…
— Что ж ты, паря. Я твой грех на себя взял. Это ведь ты его молотком по голове-то…
— Нет! Не я! Я только держал!
— Не ври! Ты!
И замолчал. Боясь этой тишины, а заодно того, что голоса разбудят Глохлова, Комлев спросил:
— Ты откуда тут?
— Бежал. Третий год в безлюдье скрываюсь. Гляди, и образ звериный приобрел.
Лунный свет мешал разглядеть лицо, было оно черным. Комлев спросил:
— Меня что, узнал, что ли?
— Узнал. Подглядывал, когда швартовались. В лодке-то твой?
Комлев кивнул.
— Тоже молотком?..
— Нет, из карабина.
— Золото?
Снова кивнул в ответ.