Костры Фламандии
Шрифт:
Однако налюбоваться ими в тот день полковнику не дали. Захватив город и крепость, он, похоже, сам теперь оказался в осаде великого множества дел, людей и обязанностей, которые нужно было исполнять срочно, немедленно, сию минуту.
– Господин полковник! – донесся со двора голос адъютанта Гяура, ротмистра Улича, как раз в тот момент, когда Сирко показалось, что он действительно способен забыть об испанцах и монахах-иезуитах, не говоря уже о своих полномочиях коменданта Дюнкерка. – Нас ждет испанский генерал, комендант крепости!
– А на кой черт они нужны? – показался в окне Сирко. – Вот ключ от любой крепости! – рванул он за эфес сабли. – И почему вы сообщаете об этом, стоя под окном?
– Так ведь у двери вашего дома стоят два монаха, которые строго-настрого запрещают входить в здание и вообще тревожить вас.
– Какие еще монахи?! – изумленно оглянулся он на Камелию.
– Вооруженные, – скромно объяснила Камелия. – Вы ведь почему-то забыли выставить охрану из своих казаков. Вот мой духовный настоятель и решил пока что выставить ее из воинов Христовых. Временно, естественно.
– Ну, уж не думал, полковник, что на воинов-монахов вы полагаетесь больше, чем на своих шароварников! – рассмеялся стоявший между Хозаром и Уличем полковник Гяур.
Он не слышал разговора Сирко с фламандкой, но слова ее подтверждал.
– Что вы разыгрываете меня?! – вдруг рассвирепел Сирко и, перемахнув через подоконник, пробежал несколько метров, чтобы взглянуть на подъезд.
У входа в здание действительно стояли два широкоплечих, богатырского телосложения монаха, больше похожих на отборных королевских гвардейцев, чем на слуг Божьих. На их черных плащах красовались белые кресты, почти как на плащах мушкетеров. Только были они не лотарингскими.
– Кто вас поставил сюда?! – рванулся к ним с оголенной саблей Сирко.
Монахи не ответили. Они невозмутимо продолжали стоять в тех же позах, опираясь на рукояти мечей, уткнутых остриями в розоватый мрамор крыльца.
– Я спрашиваю: кто вас поставил сюда?! – уже совершенно вышел из себя полковник.
Ни слова не понимая из того, что он выкрикивал, монахи, словно по команде, отсалютовали ему мечами и, взяв их за лезвия, осенили крестообразными рукоятями, будто крестами.
– Простите, вы и есть тот самый граф д’Артаньян?
– Можете не сомневаться в этом. Клянусь пером на шляпе гасконца.
– Позвольте представиться: лейтенант Генхоф.
– Тоже саксонец? Порой начинаю сомневаться: я все еще во Франции или уже в Саксонии?
– В общем-то, я из Померании, – замялся лейтенант, не понимая, почему в нем заподозрили «тоже саксонца».
Генхофу было под тридцать: худощавый, бледнолицый, он скорее сошел бы за оркестранта или адвоката, поскольку просматривалось в нем – в облике, в блеске глаз – что-то отрешенно-богемное. И ни офицерский мундир, ни даже опоясывающий весь подбородок шрам, не оставлявший сомнения в том, что он начертан шпагой или саблей, не делали Генхофа настолько воинственным, чтобы признать в нем прирожденного воина.
– Надеюсь, я не посягнул на ваш померанский патриотизм, спутав его с саксонским?
– Я
– С чего вдруг?
– Видите ли, я служил в одном полку германских рейтар с бароном фон Вайнцгардтом.
– Ну, с бароном фон Вайнцгардтом?! – рассмеялся д’Артаньян. – Тогда вам очень повезло. Храбрейший воин Саксонии, умудряющийся в память о каждой битве оставлять себе по воинственной отметине. По его ранам когда-нибудь будут изучать всю эпоху Людовика XIV. Он что, где-то здесь? В очередной раз получил ранение на поле боя?
– Его, как вы уже могли бы догадаться, нет, – как-то слишком уж сурово, даже для померанца, ответил лейтенант.
– Надеюсь, в этот раз обошлось без раны? Ему не повезло: в этом штурме Дюнкерка он не участвовал. Кстати, я слышал, будто барон собирался оставлять службу и возвращаться в свою Саксонию.
– Святая правда, – французские слова лейтенант произносил довольно правильно, но на германский манер, поэтому они получались резкими, отрывистыми, неправдоподобно грубыми. – У барона было такое намерение. До конца контракта ему оставалось служить ровно неделю. Вот только на сей раз рана оказалась смертельной.
Д’Артаньян отрешенно взглянул на лейтенанта. Тому показалось, что мушкетер просто-напросто не понял, что он сказал. И померанец повторил. Все. Почти слово в слово.
– Господи, я воспринимаю вашу весть так, словно речь идет не об офицере. – Наконец опомнился д’Артаньян. – Будто даже допустить не могу, что рано или поздно лихие штурмы и «счастливые» ранения барона могут закончиться прискорбной вестью, принесенной одним из его друзей.
Оба молитвенно помолчали.
– Но, как я понимаю, погиб лейтенант Вайнцгардт не под стенами Дюнкерка. Где же тогда?
– Два эскадрона перебросили на побережье. Он был тяжело ранен в стычке где-то между Дюнкерком и Кале. Даже не знаю, где именно. Я ведь в составе этих эскадронов не был. Зато потом почти сутки провел у его постели в госпитале. Перед смертью барон пришел в себя.
– Он говорил что-либо о своей сестре?
– Подождите здесь несколько минут. У меня мало времени. Потом все поймете.
Их разговор происходил на окраине небольшого скверика, прилегающего к зданию, где размещалась ставка главнокомандующего. Оставшись один, д’Артаньян приметил неподалеку скамеечку, вырубленную из ствола дерева, лежащего на двух старых, источенных муравьями пнях, и присел на нее.
Генхоф появился минут через десять, неся в руках драгунский палаш и небольшую кожаную сумку.
– Я понимаю, что это обременит вас, господин граф, но такова воля лейтенанта фон Вайнцгардта. Этот палаш и сумку он просил передать баронессе фон Вайнцгардт, своей сестре.
– Лилии Вайнцгардт, – скорбно кивнул д’Артаньян.
– В сумке – деньги, личные вещи, словом, все солдатское состояние барона. И письмо, адресованное вам.
– Он успел продиктовать?
– Что вы?! В его-то состоянии! Это письмо баронессы.