Костры на башнях
Шрифт:
Василий Сергеевич обнял жену. Поцеловал. И будто они только что встретились, вымолвил с чувством:
— Ну здравствуй, женушка.
— Здравствуй, милый.
Она прильнула к мужу.
— Сейчас накрою на стол… Надеюсь, ты останешься? — спохватилась она.
— Останусь до рассвета.
На прикроватной тумбочке горела ночная лампа. Василий Сергеевич стоял у окна в раздумье; повернулся он на шелест платья, Екатерина Андреевна уже разделась, стояла в комбинации. Он залюбовался ее красивыми плечами, шеей, грудью.
— Из-за этой
— Погоди, родной… Ложись, я сейчас.
Она постояла у зеркала и вскоре легла с ним рядом.
— Когда-то была молода, Василий. — От нее пахло «Красной Москвой», ее любимыми духами.
— Ты и теперь у меня краше многих. Повезло мне на жену. Какое это счастье — любить, быть с тобой рядом.
— А мне всегда казалось, что я люблю тебя больше.
С Катей Василий Сергеевич познакомился в Москве, когда учился. Полюбил сразу, с первых дней знакомства, и это чувство не проходило со временем, напротив, день ото дня крепло. И она отвечала взаимностью, несмотря на те что вроде бы в шутку все чаще а чаще говорила о долге, а не о любви: ниточка, мол, тянется за иголкой. Казалось, его рассудительная Катюша подводила некий итог: дескать, к их пылкой страсти, которую они испытывали друг к другу в молодости, теперь прибавилось и нечто более осознанное и устойчивое.
Немало дорог прошел он, Тимофеев, в жизни, повидал всякого, дважды с женой расставались — правда, ненадолго, — когда он воевал в Испании и в Финляндии. И ранен был, и трудно бывало, но не отчаивался: «Ничего, Катюша, мы еще поживем!» Еще не стар, и пятидесяти нет — одним словом, полон сил и по службе поднимался — стал генералом. Армейская стезя была избрана им самим, и никогда об этом он не жалел, всегда считал, что самая главная на земле профессия — это уметь защищать свою Родину.
Однако перемена мест службы со временем стала несколько тяготить и доставлять немало хлопот: сын, Василий-младший, менял школьных учителей и товарищей, жена меняла места работы — ее выдвигали главврачом больницы, а она через месяц-другой подавала заявление на увольнение и отправлялась с мужем. Пришлось ей раз и навсегда отказаться от научной работы, хотя еще в институте мечтала об этом. Да, его Екатерина Андреевна молодец: была и осталась воистину верной боевой подругой.
— Хочу, чтоб ты знала, Катюша, — доверительно признался он. — Мало ли что может случиться… Хотя по-юношески пылко не клялся тебе в своей любви… всегда в моем ты сердце…
— Василий, сейчас я разревусь. — Она обхватила крепкую шею мужа руками, прижалась к нему. — Любимый.
Он поцеловал ее.
…Сон не шел. Вечера в августе во Владикавказе бывали такими душными, что за ночь едва остывал воздух и в комнате становилось прохладней. Екатерина Андреевна, привыкшая к свежим московским вечерам, укрывалась, ложась спать, простыней, да и ту набрасывала на себя, пожалуй, ради приличия. Сейчас, укрывшись простыней, как большим махровым полотенцем после бани, она сидела на кровати.
— Скажи, Василий, — спросила она тихо, — а там, где Виктор, сын Лизочки, очень опасно?
— Эх, мать,
Екатерина Андреевна все поняла: уж очень наивный ведала вопрос.
— Неужели ничего, нельзя для него сделать, Василий? Разве здесь не понадобятся толковые офицеры?
— Лиза просила?
— Ну что ты! Не подумай ничего такого. Ради Алексея.
— Рад бы, да с Виктором такое не получится. Кстати, что слышно от нашего сына?
Василий-младший тоже рвался на фронт, но его не брали: работал инженером-конструктором на военном заводе.
— Обещал позвонить, — ответила она. — Но что-то нет от него вестей. Может быть, уговорил все-таки военкома?
Настойчивый телефонный звонок оборвал разговор.
— Лежи, это, наверно, из госпиталя.
Екатерина Андреевна по-девичьи проворно поднялась и, шлепая босыми ногами по полу, подошла к телефону, сняла трубку.
— Василий, сынок, это ты? Ты откуда звонишь? — Голос ее дрогнул.
— Я, мама. Какая ты молодчина, что уехала к отцу.
— Ты мне не ответил, сынок. Откуда звонишь?
— С завода звоню. Отца видела?
— Вот он здесь. — Она подмигнула мужу. — И не совсем доволен, что я перебралась сюда.
— Он шутит, наверное…
— Даю ему трубку.
— Сынок, здравствуй. Хорошо, что позвонил. Это только сегодня мы вместе. Так получилось, повезло… И ты позвонил… А на рассвете вылетаю в горы, на фронт.
— Просился и я. Ответили — не ищи легкой жизни.
— Сейчас, сынок, всем достается.
— Есть приятные новости, отец. Результаты наших трудов превзошли все ожидания. Думаю, скоро сами в том сможете убедиться. — Отец понял, что речь идет о новом оружии. — Как ты? Как мама? Так хочется вас повидать.
— Все у нас в норме. И мама держится молодцом. — Василий Сергеевич раздумал говорить о том, что не понравился ее усталый вид: похудела, появились на всегда румяном лице болезненная бледность и темные круги под главами. Лечит раненых, а сама она, врач госпиталя, едва держится на ногах от недосыпания.
— Понимаю, — усмехнулся сын. — День и ночь на вахте?
— Ничего. Наступят и у нас праздники. Вот дадим фашистам пинка.
— Непременно, отец!
Глава одиннадцатая
Солнце, поднявшееся над отдаленной зубчатой вершиной, прошило, как иглами, своими лучами белесые тучи, нависшие над высокими тополями, тянувшимися по обе стороны большака, над городской водонапорной башней, чудом сохранившейся среди развалин.
В колонне бронетранспортеров, танков и другой боевой техники на черном «мерседесе» въезжал в Терек Конрад Эбнер; от легкого волнения чуть-чуть побледнело гладко выбритое лицо, хотя внешне сохранял надменную строгость. Вот он снова оказался здесь, в небольшом кавказском городке, который посетил однажды в качестве гостя. А на этот раз он, Эбнер, направлен в эти места имперским министром оккупированных восточных областей Альфредом Розенбергом полноправным хозяином, уполномоченным имперского резидента на Кавказе. Скромно и вместе с тем внушительно.