Костры на башнях
Шрифт:
Он пробежал глазами текст.
— Не понимаю, зачем отправлять такого маленького? — вымолвил он недоуменно. — Не понимаю.
— Помогите, доктор. Вы — медик! Вы — совсем другой…
— Попытаюсь, конечно. Хорошо. — Он прошел к своему письменному столу. — Дам вашему сыну отсрочку. Для лечения, — пояснил. — Станете приводить его ко мне через день. Потом видно будет.
— Спасибо, доктор! Никогда не забуду вашей доброты.
— Благодарить меня незачем. — Он посмотрел на нее. — А вам нужно беречь свое сердце.
А за столом между
— Не пойму я тебя, ей-богу, — наседала Маргарита Филипповна, — почему у вас с Сашей нет детей? Не хотели, что ли? Или по какой-то другой причине?.. — Она осеклась, будто сообразила с опозданием, что не к месту заговорила о столь деликатных вещах.
Надя и прежде замечала в завхозе излишне простецкое обращение с людьми. Тому, кто ее не знал, могло показаться, что она просто-напросто бесцеремонна. Поступала же она так не по злому умыслу, а по душевной простоте. И, зная ее, люди прощали ей этот маленький грех.
— А куда нам было спешить. Еще молоды. — Таня ничего обидного в таком вопросе не усмотрела, разве только глаза ее сделались грустными. — Покуда поживем еще для себя, а уж потом будем обзаводиться детьми. Война еще, о детях думай, страдай…
Она перехватила тоскливый взгляд Нади и замолчала: и правда, что это она весь вечер изображает шута горохового, нехорошо так.
— Ну что ты? — Маргарита Филипповна уже и сама пожалела, что бесцеремонно коснулась больного места молодой женщины — то о муже, то о детях! Да не знала, как исправить свою ошибку. — Что ты, голубушка?
— Завралась, аж самой противно, — призналась Таня. — Чего уж шутом прикидываться.
— Ну что ты так. Полно на себя наговаривать, — пыталась загладить свою вину пожилая женщина. — Ты уж прости старую дуру. Неужто самой-то не ясно было. Эх!
— Ох, дети, дети, — вздохнула Надя. — И наша радость, и наша печаль…
— Ходила я к врачам, — стала оправдываться Таня. — А что врачи! И они ведь тоже не все могут. Общее лечение… А в общем-то говорят, что и ему, мужу, нужно бы явиться на обследование, а не только мне. Может, в нем весь секрет. Поговорила я с Сашей: так, мол, и так, советуют врачи… Насупился.
Задумались, пригорюнились женщины, словно сговорились, ничего не осталось от прежней бодрости, с которой начинали разговор.
— Что же это мы? Как на похоронах?! — встрепенулась Маргарита Филипповна. — Нет уж, родные вы мои! Хорошо начали вечерку, стало быть, продолжим. Ну-ка, еще по стакану чаю, голубушки. Вернутся ваши мужья. Заживете. Еще забудете меня, старуху, на радостях. Ну, выше головы, красавицы мои.
От настойчивого стука в ставни разговор оборвался; по тому, как колотили по дощатым створкам чем-то твердым, стало ясно, что явился недобрый гость. Женщины замерли, переглянулись.
— Ну-ка, ступай к малышу, — приказала Маргарита Филипповна Наде. — Еще напугают ребенка. Посиди возле него. Не буди.
И пошла открывать дверь.
В комнату ворвались сначала автоматчики, за ними — офицер; загремели сапогами, комната наполнилась шумом, гулом, словно ворвался взвод солдат. Офицер подошел к столу, поближе к керосиновой лампе,
— Кузнецофа Маргарита Филиппофна? — Офицер задержал суровый взгляд на культе.
— Да, Кузнецова, — спокойно ответила она. — Маргарита Филипповна.
Офицер смерил колючими глазами Таню.
— Ты? — указал он пальцем, будто дулом пистолета.
— Семенюк… То есть Прохорова.
— Кто есть еще? — Офицер шагнул в соседнюю комнату.
— Там женщина с больным ребенком, — поспешила объяснить Маргарита Филипповна. — Малыш проходит лечение, господин офицер, — предупредила она, полагая, что этого будет вполне достаточно, чтобы разжалобить немца. — Надежда, покажи справку германского врача.
Надя держала спавшего Алексея на руках, прижимая к груди.
— Фамилия? — спросил офицер.
— Соколова.
— Соколофа? — фамилия, по всей вероятности, ни о чем не говорила ему, не значилась, по-видимому, в его списке.
Он вернулся в гостиную.
— Кузнецофа, Прохорофа, — указал офицер пальцем-пистолетом на женщин, — потораплифайт. Фи арестофан.
Утром ни один ученик не переступил порог школы, не было и учителей — весть об аресте облетела, должно быть, всех. Явилась лишь уборщица — старая, глухая женщина. Она гремела в коридоре порожним ведром и что-то бубнила себе под нос.
Азамат распахнул дверь кабинета и крикнул раздраженно:
— Уходи домой! Не видишь, старая, никого нет!
На сей раз она сразу услышала. Торопливо закивала и, пятясь, удалилась, унося ведро.
Шумно захлопнув дверь, Азамат зашагал по небольшой комнате, как заточенный в клетку зверь. Совершая недолгий и тревожный путь от письменного стола до окна и обратно, он нервно почесывал раскрасневшуюся на щеке отметину, чем-то напоминающую рану.
«Надо что-то делать!» Теперь Азамат все чаще и чаще разговаривал сам с собой и нисколько не удивлялся вновь обретенной привычке. Можно сойти с ума! Ему вдруг почудилось, что взоры горожан обращены к нему: и ты еще пришел в школу?!
В целом мире нет у него ни одного близкого человека, с которым можно было бы поговорить начистоту. Появился дядька, в нем найти родного по духу наставника надеялся Азамат, потянулся было всей душой поначалу. Но Амирхан… От его ненависти к людям жутко делалось. «Куда это приведет?» — не раз спрашивал себя Азамат. И вот — влип. Все узнают, что это его работа, и никаким дядькой не прикрыться, не оправдаться.
Никогда не был близок Азамат и со своей сестрой, никогда друг другу не поверяли они своих тайн. Может быть, сказывалась разница в годах, он был намного старше Чабахан. Но теперешняя неприязнь между ними сложилась не по этой причине. В итоге не с кем посоветоваться. Да о какой откровенности может идти речь, если он стал бояться даже родной матери. А Надя? Любит он ее, ради нее готов бросить все на свете, что угодно совершить, только бы она была его. Однако и ей ни за что на свете не решится поведать и одну сотую того, что его волнует, что творится с ним. Что же это? Как же так?