Костры Сентегира
Шрифт:
И выводят меня под руки из-за рядов, где до времени наполовину прятали: без оружия и распояской, будто прямым ходом с гауптвахты, в одной рубахе, галифе и сапожках. Не мои люди, а из помощников кади, понятно. Долгий волос увязан в этакий плотный обмот, чтобы им перед людьми не светить, а конец еще по голой шее пущен и подбородок закрывает. Полный аврат, одним словом.
— А это что за зверь?
— Наготу свою нельзя показывать. Мужчине — от пояса до колена, женщине — от подбородка до запястий и кончиков ножек. В древности даже перед врачом.
Танеида тихо вздохнула.
— Они такие древние козлы в подсобке прятали за ненадобностью. Закон, так я думаю, в последние годы исполнялся
— Это же больно.
— Да нет, в общем терпимо. Концом тюрбана закусывала. В Замке Ларго бывало покруче, однако. Да не забывай про аврат. Тонкую рубашку сильным ударом насквозь просечь — бесчестье, а толстая сама по себе защищает. Меня ведь специально нарядили во что поплотнее. И вот ещё что. Исполнитель должен под наказующей дланью священную книгу держать, а это уменьшает размах таки изрядно. Ну, строго говоря, я не видала, чем там он пользовался и какую технику применил, но по ощущениям было похоже, что здешние католики ради такого случая пожертвовали ему ветки Палестины, хранимые с минувшего Пальмового Воскресенья слегка присоленными — для свежести. И ещё на то, что исполнитель малую толику сбился в счёте, отчего мне досталась добрая сотня этих знаков мира, будто прелюбодеице. Только вот им, бедняжкам, дурманный настой дают: потом муж с ними разведётся и свой жениховский залог отберёт, так зачем женскую долю без меры отягощать? Ну, а Коран у того парня, всеконечно, был, я потом проверила: на такой небольшой лямке через правое плечо, дабы не выронить. В конце процедуры ведь ещё обниматься с ним полагалось ради мусульманского всепрощения. Это оказалось трудней всего — я же с большими грудями дама, а как пристойно к нему прижаться, заранее почему-то не поинтересовалась. Дотронулась обеими руками до его плеч и говорю: «За боль, что ты мне причинил, я не в обиде, а позор на себя еще раньше навлекла».
Сорди снова неопределённо покачал головой:
— И на кой ляд тебе была нужна эта стыдоба? Обошлись словно с британским школяром середины прошлого века. Притом нарочито женщиной назвали. Звучит как-то антифеминистски, по-моему.
— А что, по-твоему, было нужно? Сказать, что я муж битвы, или иной кеннинг сочинить?
— И ещё при большом стечении народа, — прибавил он. — Твои конники явно догадались, что здесь замешана политика. Ну и какой смысл был — на глазах у всех позориться?
— А это в тебе европеец говорит. Согласна, историйка моя невыносима для ихнего менталитета, но у нас в горном Лэне он свой собственный и неповторимый. Бабы под ружьем или там с бомбой на поясе для ислама вообще не в новинку, но вот чтоб им над людьми войны верховодить — полный шокинг. А тут получилось форменное юридическое обоснование: уж если ты отвечаешь как военный командир — ты он самый и есть, и никаких споров. Что я рвусь в авторитеты — так кому не было ясно! Только вот способ инициации уж больно хлопотный для заурядного человека. Значит, я личность непростая. Что христианка мусульманское правосудие принимает в самой неудобоваримой форме и блюдет тутошнее понятие о праведности ценою своей личной шкуры — это ж мне такой козырь, что мамочка моя! Все эти лидеры, милостивцы и справедливцы наши, обыкновенно иных прочих дрочат. Приплюсуем и то, что наказание, принятое добровольно, закрывает любую вину и делает тебя этакой изначально непорочной девой. Ну, а самое главное — священный страх.>
— Чей?
— Их самих. Передо мной как непостижимым созданием Аллаховым. Как говаривал Кьеркегор, страх, трепет и благоговение. С той поры я из каждого моего муслима, да и изо всех прочих моих подначальных, могла веревку свить и на ней повесить. Но за что меня особо полюбили, так за то, что знали:
А все до одного лэнцы с тех пор на меня смотрели, во-первых, как на человека, что умеет вывернуться из любой неудобной и вообще патовой ситуации, обратив ее к вящей пользе для себя. И во-вторых — не боящегося снизойти. Знаешь здешнюю пословицу? «Кто не страшится встать внизу — того и унизить невозможно». Такой вот дзенский афоризм.
— Снова урок японского национального мышления. Хотя вот теперь я понял.
— И слава в вышних Богу… — фыркнула она. — Да, вот еще что. Поскольку я оговорила в условиях, чтобы мне сесть в седло через неделю, к моему ложу скорби доставили склянку такой тягучей мази коричневого цвета и каждую ночь покрывали меня толстым слоем этого шоколада…
Села, и правда. Шагом и галопом хорошо, а на рысях да по каменистой горной тропе — так и вообще слов нет.
Сорди снова покачал головой с неопределённым выражением:
— Эту историю ты преподнесла тем, кто скрывался в башне? И что они тебе на неё ответили?
— Что она уже была однажды написана. Почти что плагиат, — рассмеялась Кардинена. — В том плане, что Лион Фейхтвангер рассказывал похожее об Иосифе Флавии. Как он сорока ударами плети по своей спине разводился с женой-иудейкой, чтобы потом жениться на запретной гречанке. А я на то им говорю: всё, что произошло, происходит и будет происходить, записано в Главной Книге.
Оба помолчали. Сорди машинально ковырял ножом трещинку в полу, рискуя затупить лезвие, Кардинена туже закуталась в покрывало — наверно, радуясь в душе, что хоть вот это осталось при них.
— Выходит, чтобы подняться на более высокую ступень, непременно приходится рискнуть своей головой, — наконец произнёс он. — Или хотя бы шкурой.
— А на крайний случай — хотя бы отпарить её хорошенько в ванне, ту шкуру, — проворчала Кардинена. — С душой этот номер по определению не проходит.
— С душой, — внезапно повторило за ней парадоксальное эхо.
Внезапно все окружающие чудеса поплыли, потеряв краски и очертания, обратились в тягучий туман. Пандусы, полукружья, крипты, щебень будто подняло нездешним ветром и смешало в однородную тяжкую массу беловато-бурого цвета. А потом тот же ветер дунул сильней — и всю селевую хмарь унесло.
Чёткие шеренги изысканно выгнутых арок стояли друг у друга на плечах, отражаясь в ледяном озере: мрамор сиял тёплой белизной, казался мягким и гибким, как нагая плоть, лёд был составлен из гигантских пластин горного хрусталя, внутри которых росли кристаллические деревья и расцветали сады.
Из сердцевины купола, места, где сходили на нет ряды для невидимых зрителей и причудливая инкрустация, бил вниз столб света, настолько яркого, что смотреть на него казалось невозможным. Он не отражался в полу, не отбрасывал рефлексов на стены и предметы, как будто его отграничивала от зрителей пелена незримого мрака. Внутри него кружились, плыли, как рыбы с округлыми или вытянутыми телами, то приближаясь, то отдаляясь, некие артефакты — это слово возникло в мозгу Сорди как бы само собой.
А вокруг Света разомкнутым кольцом стояли двенадцать величественных фигур в тёмных плащах с наполовину откинутыми куколями — шесть по одну сторону, шесть по другую. У всех из-под плащей выглядывало оружие, руки в оторочке белых рукавов и кайма нижних одеяний, из-под капюшонов смутно сияли лица, и каждое называло ему своё прозвище и истинное имя одновременно.
Керг. Властное усталое лицо, крестьянские ухватки, лоб интеллигента в третьем поколении. Законник.
Сейхр. Похож на иудея-ашкенази. Маленький, юркий почти до смешного, добрый и невероятно хитрый взгляд, удлиненные, аристократические пальцы пианиста. Летописец.