Костяной

Провоторов Алексей

Не так все случилось, и не на год, а навсегда, но здесь. Так что Дунг мне не объехать, как ни крутись.

Туда я и направлялся. Не для того, чтобы преклонить голову под его ветвями. Этой ночью я собирался потратить пару лет своей жизни.

Луна должна была вот-вот высунуть рога из-за леса в алое небо. Пахло дымом, крестьяне из Бойкого Крайца жгли что-то после сбора урожая, каждый год умудряясь спалить деревеньку-другую.

Дафна, хозяйка Крайца, как всегда, выйдет из себя и будет приказывать пороть направо и налево.

Традиции.

Сколько уж лет я тут езжу, ничего не меняется.

Спустя пару поприщ Соль закусила удила, затопала ногами и идти дальше отказалась. Правильно. Я привязал ее к приметной черной ели и пошел пешком, отмахиваясь от поздней, опустевшей паутины.

На деревьях стала попадаться резьба, между листьев – исписанные клочки пергамента, привязанные к веткам. Значит, правильно я шел. Впрочем, ошибиться трудно, сто раз я тут бывал, а уж верхом на Соли точно не заплутал бы, но Дунг – лес старый, и если не подписывать кое-где метки, не столбить места человеческим словом, то может и своевольничать. Особенно если пешим идешь.

Зато через Дунг легче срезать дорогу, если знать, как и куда.

Дунг слишком тонок, прозрачен – не на просвет, так-то он весьма темен и изрядно велик, хотя, случается, в одну сторону больше, чем в другую, – но слишком легко тут соскальзывает все на Ту сторону. И легко проникает с Той на эту. Наверное, оттого, что весь лес одержим призраком того, из чьего тела он некогда вырос.

Ладно, ладно, не так уж тут и мрачно. Под красным закатом, в седых мхах – глаз не отвести.

Тетка-Чесотка не ждала меня на пороге, когда я подошел, не сидела, как бывало, на дереве, не разделывала дичь на колоде под круглым окном. Может быть, Тетка-Чесотка еще спала, все-таки близилась Рогатая ночь, и, может быть, она хотела с вечера до утра смотреть на луну, высматривая на ней знаки на следующий год.

Я глянул на серебрящиеся рожищи. Я не мастер читать лунные знаки – за столько лет так и не выучился, – но, если на луне уже выпал снег, я это замечу.

Да. Значит, зима будет холодной.

Тетка-Чесотка нарисовалась на деревянном крыльце, седая, высокая, жердь с паклей. Она всегда выглядела так, будто сдерживает улыбку. Глаза ее были как хвойный лес через запотевшее стекло. Никогда не видал ее в платье, всегда в охотничьей куртке да штанах.

– Здорово, Врана. То-то у меня головня из печи выпала, ну, думаю, к гостям. А это ты, дорогой, некупленный-даровой.

– Поздорову. Ты с огнем-то осторожнее. Что там горит? Опять крестьяне что-то жгут? – спросил я, кивнув на дымы в стороне опушки.

– Угу. Трут жгуты да жгут труты. Тебе-то какая разница? Говори, чего надо.

– Приворотное зелье. Свежее.

– Нужен волос или ноготь, зуб, ресница, бровь, кровь, кость…

– Ну если я добуду кость… то, пожалуй, к телу в таком состоянии уже будет трудно кого-то приворожить, да и владельцу кости будет не до того, чтоб к нему кого-то привораживали.

– Я б тебе рассказала, – буркнула

Тетка.

– Избави боги, – сказал я, доставая сверток и косясь на деревянных идолов, что подпирали крышу. Тяжелые челюсти их были запачканы бурым. – Держи. Пойдет?

– Матерь рогатая, да это ж шерсть!

– Тебе, – спросил я, – разница есть?

– Да, по-честному, никакой. Постой, Врана, ты что? Ах ты шлында, это ж тот самый, для которого ты оборотное зелье покупал?!

– Оборотное, приворотное, я еще и отворотное бы купил, если б не выгадывал. Но не суть. Сделаешь или как?

Тетка-Чесотка вздохнула. Мне часто нужно было чудное, а колдуньи искуснее нее тут не нашлось бы на сотню верст окрест. Кто не знал, по разговору решил бы, что мы друг с другом почти на ножах. На деле же не было у меня в этих краях приятеля лучше.

Брала она, правда, немало.

– Чем платишь, Врана? Кошелек или жизнь?

– Да чем обычно. Жизнь у меня, вишь, полна-полнехонька, а кошелек тощ.

Тетка-Чесотка весело заулыбалась, морща живое лицо, куда менее старое, чем должно было бы. Много лет у меня за плечами, но с ней мне не тягаться.

– Два года, Врана.

– Как и думал. Уговор.

– Погуляй часок по лесу, посмотри на небо, потом мне расскажешь, сколько звезд скатилось. Будет готово.

Так я и сделал, думая о Беренике под холодными тенями дубов и елей, под глазами сов, глядя в гаснущие лоскуты небес. Никогда птица квилин не путалась в Береникиных светлых, как солнце, волосах, никогда даже стая их, все квилины Дунга, не смогла бы забрать у нее столько памяти, сколько отняла Та сторона.

Тетка-Чесотка облечена была правом позвать Ту сторону на разговор. Не призвать, не заставить – попросить. Было у нее, как у крепкой колдуньи, и данное всеми сторонами право брать и отдавать уплату жизнью.

Мы, кого они звали Этими, и они, кого мы звали Теми, в незапамятные времена уложили свод правил, по которым с тех пор сосуществовали, разделенные тонкой гранью, наш мир и потусторонний.

Когда-то, в давние времена, как говорят, когда луна была зелена, толща между нами была почти неодолима, и редко тогда наших предков, сидевших в пещерах у жаркого и яркого огня, загонявших огромных мохнатых зверей или загоняемых ими по холмам и равнинам, беспокоили призраки, редко бездна взглядывала в ответ на их наивные взоры. Тогда не водилось среди людей колдовства.

А вот когда взбесившиеся небеса ударили землю по юному лицу, когда равнины выбелило до смерти, когда замерзли без сил могучие мохнатые звери, стиснутые льдом, тогда под закрытым на годы небом, в багровом снежном сумраке, сквозь истончившуюся тьму между мирами проступили очертания Той стороны; и многие создания их стали проникать к нам, и многие старые звери земные, говорят, ушли за ту грань.

С тех пор бытие сторон определяется правилами, принятыми и у нас, и у Тех, иначе давно сгинули бы и мы, и они в хаосе.