Кот и крысы
Шрифт:
Король червей Карл, по-французски Шарлемань, названный в честь Карла Великого, уже был для обер-полицмейстера весьма соминительной персоной, невзирая на горностаевую мантию и боевой топорик в руке.
С дамами была такая же путаница - если в одной компании оказались Цезарь, Карл Великий, Александр и Давид, которых разделяли столетия, то их подруги по этой части им не уступали. Дама пик звалась Паллада, в честь древнегреческой богини, составляя странную пару с библейским Давидом. А дальше он путался - Аргиной одни звали даму треф, другие
Имена валетов - Гектор, Ожье, Ланселот и Ла Гир - Архарову ровно ничего не говорили. Гектор - еще так-сяк, но остальные трое были вроде той безымянной мелкой шушеры, что на посылках у матерых мазов и шуров.
Никодимка, убедившись, что барин занят делом, пошел в людскую поесть. Также ему нужно было раздобыть на завтра побольше сахара. Сахар хранился поваром Потапом под замком, выдавался с большой строгостью. А Никодимка узнал от умных людей новый способ гнуть букли - смачивать перед тем волосы не квасом, оставляющим запах, а очень сладким чаем. А то вечная беда - коли архаровские букли загнуть без кваса, то держатся недолго, а с квасом он не любит.
Архаров, не подозревая, что завтра его ждет нововведение, спокойно выкладывал карту на карту, когда снизу услышал возбужденные голоса. Он не любил переполохов на ночь глядя, встал и пошел разбираться.
На лестнице он обнаружил Левушку.
– Что там, не знаешь?
– Понятия не имею! Не иначе, рожает кто-то!
– определил Левушка по силе и качеству бабьих взвизгов.
– Этого еще недоставало! Не иначе, дармоедова работа! Неспроста он там орет.
И они поспешили вниз.
* * *
В плотный мир, сотканный горячкой в Сашином воображении, стали просачиваться снаружи какие-то непонятные сомнения. Еще действовала логика, по которой Никодимка был одновременно профессором Поповым и показывал из окна звезды через конструкцию из черной архаровской шкатулки и каретного дышла. Но она уже вся пошла трещинами. Саша попытался объяснить Никодимке, что он неправ и так не делается. Опять же - Устин, рассуждающий о французской трагедии и сам же играющий куски из нее, но не по-французски, а на неизвестном языке с отдельными немецкими словами, имеющими смысл только в момент произнесения - а потом улетающими в небытие. Устин стал вести себя странно - он появлялся, исчезал, опять появлялся, и вдруг Саша понял - он же несет нелепицу! Такая нелепица может только привидеться во сне, а значит, надо собраться с духом и открыть глаза!
Саша открыл глаза и обнаружил себя в просторном помещении. Справа и слева стояли ряды кроватей. На кроватях лежали люди - иной храпел, иной хрипел, иной бормотал. Саша приподнялся на локте, увидел окно. За окном был закат.
Первая мысль обозначилась в полном накале ужаса: чума! Опять! Вернулась!
Вторая
– Лежи, голубочек, - сказал, подойдя, безбородый старик в белой рубахе.
– Лежи. Вот я тебе морсу попить дам. Жар спадает потихоньку… лежи, лежи…
– Где это я?
– спросил Саша.
– В каком бараке?
– С чего ты взял? Ты в Павловской больнице.
Саша задумался. Потянул носом. Вонючими курениями не пахло.
– Я что, сам сюда пришел?
– неуверенно спросил он.
– Добрые люди привели. Тебя утром где-то за Серпуховской заставой подобрали. Был в жару, нес околесицу. Сидел в одних подштанниках и бормотал. Сказывали, по-французски. Тут мы тебя переодели, уложили… Как тебя звать-то?
– Письмо!
– вдруг не своим голосом закричал Саша.
– Где письмо?!
– Какое письмо, голубочек?
– У меня с собой письмо было, вот тут, - он показал на грудь, пальцы коснулись грубого холста казенной сорочки.
– Где оно?
– А тебе не мерещится?
– Нет, не мерещится, позови доктора скорее!
Саша вспомнил, как в чумном бараке сжигали вещи больных, и до смерти перепугался. Он требовал доктора все громче и громче, сколько хватало силенок, и старый служитель в конце концов пошел за ним - чтобы беспокойный голубочек не переполошил всю больницу.
Вошел молодой человек с суровым лицом - видать, привыкший распоряжаться. Был он в рубахе с засученными рукавами и в камзоле, подпоясан большим кожаным фартуком, на фартуке - кровь.
Внешность у доктора была приметная - смертельно бледен, с очень светлыми чуть желтоватыми волосами, жесткими и вьющимися - это было заметно даже когда они убраны и стянуты сзади черной лентой.
– Ну, что тут за безобразия?
– спросил он.
Саша вгляделся.
– Василий Андреевич, это вы?
– Кто таков?
– Коробов я, в чуму у вас больничным служителем был!
– Сашка?
– даже обрадовался Вережников.
– Сашка!
– радостно воскликнул Саша.
– Василий Андреевич, мне домой надо, велите меня отвезти, я заплачу!
– Лежи, вертопрах, тебе подыматься вредно. Кабы я знал, что это ты тут про псалмы и тележные колеса проповедуешь, отдельно бы велел положить. Так в каждую рожу вглядываться не станешь, с тобой-то все было ясно, горячка, а у меня там двое больных - загляденье!
– Вы меня не узнали?
– Прости, брат, не до тебя было. Ну, привели страдальца, бредит от горячки, что же мне, тебя разглядывать, что ли? Велел на свободную койку уложить - а чем выпаивать, служители без меня знают. Ты больной заурядный, а мне любопытно с незаурядным повозиться.
– Василий Андреевич, где мои вещи?
– Где его вещи, дядя Никанор?
– Так в одной сорочке и подштанниках привели!
– Господи, - прошептал Саша, - неужто меня раздели?… Письмо пропало…