Кот-Скиталец
Шрифт:
– Что же вам с ним не остаться? Я имею в виду – не в одном шалаше, а просто в том же районе.
– Предпочитаю пребывать во внутренней эмиграции. Да и работа такая:: дипломат – что челночник, так и снует туда-сюда. У Бэса и то имеется специальная сумка с дырами для ног, ручками на спине и вторым съемным донышком: то сам тащит на себе, то я его в ней переношу.
– Сам изобрел, – хмыкнул бассет. – И лицензию выправил. Вообще-то я хожу своими ногами, пока не устаю, конечно; но не везде нас, каурангов, пускают. Приходится скрываться. Однажды, щенком, и вообще в дипломатическом багаже ездил.
Шушанк потрепал его по жирной складчатой шее.
– Ездил, как же. Скажи, сам забрался, подарочек. Я этого дитятку дома оставлял, а он тайком проник, и еще
За этим балагурством и зубоскальством я как-то упустила поинтересоваться, в какой же это церкви Шушанк утоляет свои религиозные страсти. Дом Собраний…
И у кого это члены здешней средневековой конфедерации воруют секреты на чисто капиталистический манер? У инсанов разве что?
Об этом я вскоре перестала думать. Машина Серены и Арта перегнала нашу, на заднем сиденье развевалась тонкая вуаль, иногда моя дочь оборачивалась, махала рукой. Как это славно – ехать, еще лучше, чем прибыть на место! Как давно меня не катали с ветерком, я ведь и такси не брала по причине малоденежья, а последнее автовоспоминание мое было о семейном верблюде марки «Победа» с багажным горбом поверх всей крыши. Здешние автомобильчики оказались, во всяком случае, более приемисты и легки в управлении.
Длилось утро, и солнце Андрии, по-видимому, еще не показало нам своего склочного характера: не налегало на нас всей своей тяжестью, не вышибало из тел здоровый пот. Однако ближе к полудню кузова были подняты, а все продухи закрыты, чтобы не пустить быстро раскаляющийся воздух внутрь. Дело было не в градусности, а в глубинном влиянии этой жары на нас, бледнокожих и непривычных. Недаром кузова с внутренней стороны были оплетены свинцовой проволокой: этакий передвижной Замок Святого Ангела. Настроение мое слегка упало. Ну, защита в дороге – пускай их, а в городе? Не хватало мне паранджи от моих радетелей-благодетелей… Или зонтика. С детства ненавижу зонтики: солнце и дождь надо встречать с открытой душою.
Так мы провели весь световой день, то любуясь пейзажами через мутное окошко, то придремывая, то поедая непривычную нам пищу, одновременно бедную вкусом и острую до грубости. А ясным вечером торжественно въехали в Шиле-Браззу.
Стольный город прорастал посреди чистого поля алмазным венцом блаженной памяти авантюристки Марины Мнишек; андры снова остановили машины, с гордостью и вызовом показав его нам троим. Так фельдмаршал-генералиссимус демонстрирует свою громоподобную армию высокому неприятельскому гостю… Только в нас это не вызвало ни страха, ни благоговения. Шиле-Бразза показался нам чем-то вроде перекрахмаленной скатерти: когда его попытались проутюжить, он так и не смог расправиться, лечь по земле живыми складками. Но зато посреди выжженных полей от него так и веяло острой свежестью.
Первое, что бросилось нам в глаза, – подобие острых стеклянных пирамид. Все они были, по-моему, сложены из блоков поляризованного, защитного стекла с голубоватым, желтым или розовым оттенком. Как похвастался Шушанк, это стекло (он назвал его кристалловым, не вдаваясь в химию) пропускало свет, оставляя за порогом зной и излучение. Башни небоскребов окружали город строгой диадемой, громоздились в точно выверенном беспорядке – так рождается в расплаве гроздь чистой минеральной жизни; прорастали из цветников и газонов, сверху ярких и пышных, – но я заметила на лету, что в промежутках между высокими растениями земля была нагой и бурой, без травы. Строгость и регулярность хорошей машинной программы, подумалось мне.
Однако за этой стеной таилась иная красота, гораздо более пестрая, феерическая, карнавальная. Это вызывало сладостный шок: мягко круглились кроны деревьев, более яркие, будто из-под земли их зелень подпитывали ключи. Шести– и девятиэтажные дома простых форм чередовались с особняками, чей фасад украшался группой из нескольких то ли ампирных, то ли дорийских колонн (подобное градостроение фонтаном било из земли после московского
На первый взгляд казалось, что янки уже побывал при дворе короля Артура и оставил весомый вклад в здешнюю архаику. Но уже второй давал возможность убедиться в том, что поиздевался он умеренно и не столько напортил, сколько добавил перчика. Для сравнения: свежий взгляд на Дворец Съездов, нахальный четырехгранный штоф которого лег посреди Кремля, на сам Кремль, припечатавший Красную Площадь каленым ренессансным пряником, на небольшое теокалли у самой пряничной стены, на брусчатку, что раздвинула своими выпуклостями сумятицу улиц и зданий и через два угрюмо-кирпичных каземата, через перехват часовенной арки пролилась на площадь великой, матово блестящей черно-серой лужей, – этот взгляд откроет одну лишь несообразность. Но в этом хаосе, как ты его ни трактуй, воплощена и заключена сама суть рутенской соборности.
Есть города – стройные единства, города, чья гармония создается веками, наслаивается, как жемчужная слюна на соринку в теле моллюска; старые и новые стили не успевают столкнуться друг с другом, не считают нужным противоборствовать. Сама атмосфера такого города не терпит чинуш и выскочек. И есть города, которые живут артистически, богемно, широко, в их суповом котле варятся все эпохи сразу. Храмы воздвигаются столетиями, усадьбы – годами, солидные доходные дома – за месяц-другой; реставрация постоянно возрождает накрепко забытое; новаторы и хулиганы от строительства спешат блеснуть невиданной идеей, пока не иссякло финансирование. Такие города существуют вопреки любым человеческим законам, цветут букетом своеволий, дышат любыми веяниями, благовонными и зловонными, – но, невзирая ни на что, полны небесного света. Именно потому дерзость их прорывает любой стандарт, который складывается в уме, уплывает из редкой сети твоих понятий… и долгое время остается непознанной.
И вот теперь город Шиле предъявлял нам слова всех наречий, которыми владел, от высокого штиля до воровского арго: так любой Робинзон пытается разговорить Пятницу. Тьма прикрыла его многоглаголание. Зато приветственно – как звезды, вышитые на черном бархате домашнего планетария, – замигали огни, вдоль башенных ребер пробежали искры, завертелись шутихи реклам. Облик города изменился снова, и снова он пытался нечто поведать нам о себе.
Только не спеши, мой читатель, представить себе чудо развитой цивилизации и торжествующего техницизма! Душою город Шиле более всего был подобен… Лесу. Да, то был Лес железный, кирпичный и каменный, компьютерно-графический, порождение тоскующей мечты человека о своих истоках, которая воссоздала их как умела и из того, что оказалось в наличии. Лес виделся мне везде: сумасбродная вязь пешеходных троп, скрещения стремительных, как потоки, улиц, полных стального зверья, одинокие, будто гигантский кипарис, высотные дома на обтекаемых машинами островах, низины публичных парков, залитые туманом непроницаемого света, корабельные рощи колонн вокруг здания библиотеки или биржи.