Кот-Скиталец
Шрифт:
– Необычное притягивается к необычайному, так, кажется, у вас говорят? – спросила я. – По крайней мере, я слышала такое от короля-отшельника. И о земле Нэсин я слыхала от него и прочих много удивительного.
И почему-то после этого вывода напряжение спало, будто мы выложили друг другу все свои сознательные и несознательные, осознанные и полуосознанные тревоги. Мы очень мило, весело и без претензий поболтали, разбирая по косточкам лесные свычаи и обычаи, андрские великосветские манеры и мункские народные костюмы, инсанскую сакральную архитектуру и гражданское строительство. Движения ее были от природы стремительны, а заинтересованность – неподдельной. И, Боже мой, лицо ее вне регламента показалось мне уж совсем девчачьим! Покойник Филандр явно не успел ее поизносить. А поскольку наша беседа то прямо, то обиняками вертелась вокруг сватовства, умыкания, венчания, пропивания и устройства брачных чертогов, то
Несмотря на различие в анатомических подробностях, Эрмина безошибочно поняла скрытый подтекст хвалы и была сим едва ли не растрогана. Привычных мне – благодаря контакту с андрской обслугой и конвоем – глуповатых вопросов, разумеется, не было. То, что кхонды не суть обыкновенные волки и умеют жестикулировать хвостом, комментария не потребовало; также ничуть не волновало ее то, что ряд сосков у наших женщин двойной, ведь и ночной Караван Белых Верблюдиц не вытянут в тонкую линию, а пролегает широкой звездной дорогой. Вот спросила почему-то:
– А чем пахнут звезды? Молоком?
Видимо, Эрмина интуитивно поняла, что в типично триадных стихах должна быть соблюдена гармония значения со звучанием и ароматами, внутренней формы со внешней.
– Нет.
Я вспомнила сухой, более обыкновенного едкий и чистый запах зверя, что исходил от меха моего Багира после прогулок в самые крещенские морозы, облачко тумана, которое окутывало Арта, когда он вваливался в дом после утренней беготни по жесткой от инея траве… Да, тем и пахли звезды – зимой. Зимой великой и вечной.
– Звезды пахнут горами, Эрмина. Горным снегом и горней чистотой.
– Так вот как вы понимаете любовь и брак, Тати. Как чистоту. Как постоянное рождение и вечное обновление в темной бездне, – задумчиво произнесла она.
– Да, мы верим, что мужчина всякий раз после соития становится иным, новым и в то же время более самим собой, чем раньше.
– А женщина?
– Она утверждается в себе, зачастую – себе неведомой.
– Ибо не умрете, если заново родитесь в Деве-Духе, – медленно процитировала она стих, похожий на евангельский. – Андры полагают, что цель и символ единства двоих – плотское дитя, что соединило в себе их черты.
– А мы, кхонды, считаем плодом и целью любви саму любовь. Только она должна подниматься над собой и поднимать обоих внутри себя.
– У вас высокие понятия, и выражаетесь вы изысканно, а мои придворные – такой народ приземленный, что тоска берет. Жаль, что вы не можете стать моим воздыхателем, – пошутила она в самом конце беседы.
– Но я задаю им всем тон, моя королева, – улыбнулась я, вставая с кресла.
– Знаете, наверное, как тут говорят. Лоно, что принимало короля и рождало для него, закрыто для мужчин более низкого рода, – хладнокровно ответила Эрмина. – Нисходить запрещено.
Жемчужина втянулась
Бедная! По мне, уж лучше рожать без передыху, как прочие знатные дамы, чем эдак на корню сохнуть.
Вот так, значит, мы легализовались. О чем ее величество толковало с Сереной и были ли ей посланы такие же предостережения, как и мне, я не интересовалась: созреет – выскажет сама.
Поселились мы все внутри Замка, причем не во внешней стене, а там, где королева и Мартин. Покои куда более одряхлевшие и неудобные, чем в гостинице, и полны призраков – но я не возражаю, пусть лучше это, чем блеск и нищета здешних гостевых покоев. Шуршание мышей в тростниковой подстилке и сверчков на печи меня не будит, силуэты на гобеленах, колышимых ветерком, относятся с приязнью, видя во мне старую знакомую из мира сновидений, а прохлада и отсутствие вредных излучений с лихвой возмещают отсутствие водопровода и канализации. Ко мне хотели приставить служанку – пока отказалась: хватит с меня коридорного, который чистит ботинки и выносит плотно закрытые ночные (и дневные) вазы. Я же не такая фанатка мытья, чтобы разок в день не пройтись с питьевым кувшином по галерее до внешней стены. Как говорит Бэсик, вымытая шея – вовсе не единственное мерило цивилизованности. Опять же, чужие чистые уши твоих грязных хуже. Гляделки – тоже.
Детишки вообще тут почти не бывают: развлекаются вместе с Мартином или, выскользнув из-под его надзора, предпринимают вылазки на концерты и вернисажи. Я хожу с Бэсом и его хозяином, иногда одна, но это занятие мне не так интересно, как моей молодежи. Официальное искусство в столице ручное, то бишь приученное к тому, что его кормят с руки госдотациями от власть предержащих и свободу придерживающих. Идти же против кормильца считается здесь нелояльным. Отсюда мелодически роскошная, звучная классическая музыка с одним – от силы двумя – небогатыми ритмами, которая не в силах вознести твою душу, современные песенки, симпатичные и гладкие, как детская попка, трехмерные пейзажи типа «кровь и почва», прописанные столь плотно и плотски, что через них ничто иное, никакой дух не в силах пробиться, сказочно благообразные портреты неживой натуры, предков и современников а-ля Александр Шилов и Глазунов Илья, где с одинаковым старанием выписаны и фактура ткани, и жилочки на руках, и слезы, повисшие на ресницах, и лучистые глаза юного пионера, и нутряной психологический надрыв бездомной старушки или афганского солдатика – а лица у всех подряд, как у героев былины или саги. Что там, даже в андерграундных песенках, гармоничных и мелодичных на редкость, в отроческих рисунках на тротуаре не находила я того, что бы могло оцарапать зрение и слух, поразить душу и сердце. Пробовала я ходить в общей компании – Серене и особенно Арту многое было в новинку и до крайности познавательно, что отражалось в возгласах. Нет, стара я, видать, и сделалась скептиком. Вот и стала я всё больше времени уделять внутреннему Шервудскому Лесу и, конечно, его хозяйке – Эрмине.
Идеал закона: быть не острым оружием в руках добродетельных, а тупым в руках злых. Ибо нельзя соединить оба эти свойства.
В комнате, которую занимала Серена, кипели свои страсти. Артханг желал сопровождать сестру всюду, начиная с торжественного публичного обеда и кончая спальней. Строго говоря, спальня – то была огромная, особенно по кхондским масштабам, жилая комната, добросовестно выдержанная в духе преданий старины. На возвышении посреди пола, выстланного болотным сеном из крепостного рва, царила кровать с тяжелым тканым пологом, что распростерся на все четыре стороны света, с резными столбиками, шкафом для белья в головах и пьезоэлектрической лампой на самом верху – всё это в вышивках, позолоте, гербах и барельефах. В цоколе этой громады была вырезана ниша, откуда скромно, как песья морда из конуры, выглядывала посуда специального назначения. Все прочие мебеля были выдержаны в стиле и оттого казались тенью этой самодовлеющей реальности: подвесные шкапики, столы и кресла, бюро и ширмы, которыми расчленяли помещение на более интимные части.
Кровать Артхангу понравилась:
– Чисто шатер. Можно представить, что мы спим посреди поляны, как и полагается путешественнику. И запахи почти такие же.
– «Почти» – близко к «совсем не», братик. Трава мертвая, увядшая. А если гнить начнет?
– Прикажем менять почаще.
– Не напасешься. И ведь жалко, правда?
– Конечно. Погодим до завтра, – и запрыгнул в изножье кровати: проверить на комфортность. – А тут ничего, матрас упругий, как палас в гостинице. Не разнеживает. Это ты или мама мне рассказывали, что у рутенов кровать была комнатой в комнате. Из-за того, что плохо топили?