Кот – золотой хвост

Алексеев Валерий Алексеевич

– Не знаю, – закраснелась дивная фея.

– Ну, знаете ли, – возмущенно сказала Калерия Ивановна, – не могу же я притащить сюда всё, что у нас есть из этого автора.

– Да? – переспросила девушка. – Извините…

И Николай Николаевич понял: сейчас – или уже никогда.

– Подождите! – самозабвенно воскликнул он. – Есть выход.

Калерия Ивановна грозно на него посмотрела.

– Посмотрите и выберите сами.

Он протянул фее ключ и засмеялся неожиданным смехом.

Смех прозвучал странно,

и обе женщины, старая и молодая, увзглянули на него с удивлением.

А смеялся Николай Николаевич над собой, чудаком. Видите ли, он хотел еще добавить: „А если вам понадобится доброжелательный консультант…“ – но это было слишком, так много сразу.

Нельзя зарываться, нельзя искушать судьбу.

– Вот, – показал он рукой, когда фея, потупясь, ушла. – Вот разница в наших подходах.

– Безответственно, – убежденно сказала Калерия Ивановна. – Она там всё переставит.

– Уверен, что нет. Доверие должно окрылять.

Говоря эти слова, Николай Николаевич был по-настоящему счастлив: может быть, первый раз в жизни он почувствовал себя победителем.

Любовь, борьба, торжество дела жизни – пусть непрочное, пусть временное, но всё же торжество! – всё слилось в этом крохотном эпизоде. Ради таких мгновений стоило жить и страдать.

– Ответьте мне наконец, – вдохновенно сказал он заведующей, – читатель для библиотеки или библиотека для читателя?

– Читатель для библиотеки, – не колеблясь, сказала Калерия Ивановна.

– Вот как! – саркастически отозвался Николай Николаевич.

– Да, читатель для библиотеки, – повторила заведующая. – Есть сумма накопленных знаний, и мы эту сумму храним. Она существует независимо от того, будут эту сумму пускать в массовый оборот или нет.

– Вот! – закричал Николай Николаевич так громко, что в зале некоторые читатели даже привстали с мест. – Вот ваш идеал: библиотека, в которую никто не ходит. Книгохранилище с замурованным входом.

– Минуту! – Калерия Ивановна прислушалась, встала, на цыпочках подошла к двери в комнату со стеллажами, взглянула, лицо ее осветилось.

– Идите-ка сюда, – позвала она больше лицом, чем голосом, и улыбнулась.

Николай Николаевич встал, поправил волосы, дернул шеей. Подошел.

– Вот вам „доверие окрыляет“.

В глубине комнаты, между темными стеллажами на фоне светлого окна стояли обнявшись дивная фея и её мальчик. Как и когда этот свин ухитрился туда проскользнуть – оставалось загадкой. Собственно, обнимала лишь фея: руки мальчика были заняты совсем иными делами. Коротенькое феино платьишко было задрано чуть ли не по пояс, виднелись сиреневые трусы.

Всё поплыло у Николая Николаевича в глазах, от головокружения он вынужден был ухватиться за косяк.

– Ну? – торжествующе спросила Калерия Ивановна.

Николай Николаевич повернулся и поплелся к своему месту.

Триумфатор

вновь превратился в сверчка, но сверчка раздавленного, больного.

Как это часто после сильных потрясений случается, у Николая Николаевича остро схватило живот.

– Простите, молодые люди, – ласково сказала Калерия Ивановна.

В глубине комнаты – движение. Посыпались с полок книги.

– Еще раз прошу прощения, что помешала вашим неотложным делам, – сказала эта старая язва и с достоинством возвратилась к столу.

Николай Николаевич сидел, углубившись в чтение журнала. Большие уши его были напряжены: вот ребята ставят книги на место, поспешно, не глядя друг на друга.

Вот фея что-то тихо сказала, парень шепотом выругался: „Ч-черт!“ Выходят вместе, вышли…

Запирают дверь.

Запирают открытый доступ.

Запирают навек.

– Спасибо, – прохрюкал над ухом у Николая Николаевича клятый свин.

Холодно звякнул о стекло стола ключ. „За что?“ – вскрикнул маленький Николай Николаевич внутри большого мохнатого сверчка. Он хотел им добра, он всем хотел добра. Он никому не хотел зла, за что?

– Пожалуйста, – Калерия Ивановна была воспитанным человеком, она только проводила взглядом мальчика, не сказав больше ничего, и Николай Николаевич был ей за это благодарен.

Он знал, что дело его жизни загублено, быть может, на долгие годы.

Он знал, что теперь ему припомнят и пронесенные в зал книги, и пропавшие учебники.

Он знал, что за ним теперь будут следить, как никогда: придется отказаться и от выноса „на ночь“ толстых журналов, и от многих других тихих радостей книжной жизни.

Но чего стоило всё это знание по сравнению с другим знанием, полученным им пять минут назад? О святые инстинкты, о извечный первородный грех…

Весь день и весь вечер у Николая Николаевича шипело в желудке. Он горбился над столом, смотрел в журнал сквозь двойные очки слез, почти не видя ничего перед собой…

После работы Николай Николаевич побрел, не замечая дороги, домой, и только внезапный холодный ливень привел его в чувство.

Он встал посреди коричневой лужи и, погрозив кулаком небу, громко сказал:

– Всё равно! Я буду бороться! Пусть инстинкты, мне всё равно! Вот.

Люди молча обходили его с двух сторон, не осуждая и не одобряя: не всегда полезно вникать в то, о чем кричат на улицах.

9

Кот серьезно выслушал Николая Николаевича, с трогательной деликатностью отворачиваясь, когда хозяин начинал плакать.

Плакать Николай Николаевич принимался дважды: первый раз – когда про Уайльда, и второй – когда про „за что“. Вроде бы в комнате никого не было, и в то же время его слушали с сочувствием, это располагало к слезам.