Кот – золотой хвост
Шрифт:
– Фокусы различные показывал, – промолвил кот и отвернулся. – До пяти считал… Грехи наши тяжкие.
– Ну и как, срывал аплодисменты?
Кот ничего не ответил.
Николаю Николаевичу стало стыдно за свою глупую шутку.
Одевшись, он заправил кофеварку, сварил себе кофе, сел за стол.
– Я бы тоже кофейку выпил, – сухо заметил кот, внимательно наблюдавший с подушки за его действиями.
– Ох, извини, – спохватился Николай Николаевич.
Он поспешно достал чистое блюдце, отплеснул туда полстакана, отнес на диван.
Кот покашлял, подвинулся к блюдцу, лакнул.
– Вот,
– Знаешь что, Степан Васильевич, – с чувством ответил Николай Николаевич. – Или давай закроем эту тему, или… Я один, понимаешь? Один. Никого у меня, кроме тебя, нету.
Кот неторопливо лакнул еще раз и, поставив уши торчком, задумался.
11
На работе Николая Николаевича ждали крупные неприятности.
Для начала его перебрасывали на абонемент. Анечка первая сказала ему об этом и сама, добрая душа, чуть не заплакала: на абонементе и книги не те, и читатель скуднее. Там проблемы с невозвратчиками, а у Николая Николаевича доброе сердце, это всем было известно. Его буквально бросали под пули, дьявольски тонкий расчет.
– Убирают понемногу, – сгорбясь, Николай Николаевич сел за контрольный стол.
Анечка глядела на него сострадающе. Была она маленькая, чернявая, один глаз у нее немного косил, а когда она волновалась, косил сильнее.
Николаю Николаевичу было тяжело на нее смотреть, и он презирал себя за это, так как знал, что Анечка из-за него мучается.
Здесь было больше чем сострадание, здесь было наворочено столько комплексов, что мороз драл по коже.
И предыстория имелась. Когда-то Калерия Ивановна на полном серьезе вознамерилась их поженить. Надо было видеть, как Анечка стыдилась Николая Николаевича, то и дело, закрыв лицо руками, она убегала в туалет, потому что Калерия Ивановна начинала в глаза расхваливать ее перед Николаем Николаевичем: и тихая она, и домовитая, а главное, душа у нее хорошая, неиспорченная душа. А если, мол, и есть у нее один дефект, то у самой Калерии Ивановны их десятки, и если Калерия Ивановна все-таки не вышла замуж, то совсем не по причине этих дефектов, а скорее наоборот.
Николай Николаевич мог себе представить, как переживает Анечка, потому что ему самому ото всех этих разговоров стало сниться, что ему предлагают жить со слоновой черепахой: мол, и тихая она, и домовитая, а главное, душа у нее, у черепахи, добрая, просто ангельская душа.
Остановить Калерию Ивановну было так же трудно, как, скажем, прекратить январские холода, а в этом деле особенно, потому что знала она (да и скрыть этого Анечка не умела) одну важную про Анечку вещь. Как-то раз Николай Николаевич сам имел случай видеть, как Анечка целовала футляр от его очков.
Много слез было пролито Анечкой, много снов пересмотрено Николаем Николаевичем, прежде чем Калерия Ивановна от своего намерения отказалась.
Но уж если раньше не любила она одного Николая Николаевича, то теперь невзлюбила и Анечку, обращаясь с ней как с падчерицей, а временами и хуже того.
12
– И зачем ты вообще с ней связался? – сказала Анечка. – „Доступ,
– А ты мне хочешь добра?
– Хочу, – тихо ответила Анечка и потупилась.
– Ну так и не отпевай меня, – сердито сказал Николай Николаевич. – Я ее ненавижу и буду с ней бороться всю жизнь. Уволит – у крыльца стоять буду, чтобы стыдно ей было на работу ходить.
Анечка искоса посмотрела на Николая Николаевича, и во взгляде ее была такая потрясенность, такое обожание, что Николай Николаевич совсем ободрился.
– Да что, в конце концов, – он покраснел и вскочил из-за стола, – управы на нее, что ли, нету? Люди кругом! Если хочешь знать, я выйду сейчас в зал и обращусь прямо к читателю! Не для себя живем!
– Нет! – испугалась Анечка. – Не надо, пожалуйста! Ну прошу тебя, не надо!
Николай Николаевич посмотрел на нее и пожал плечами. Всем известно было, что Анечка до смерти боялась читателей. Она пряталась от них как могла и, если бы это было возможно, вообще не показывалась бы им на глаза. Поэтому и на контроль ее не сажали. Пробовали сначала, но она, как только входил читатель, в панике убегала за стенды. Вся работа ее заключалась в том, что она молча уносила и расставляла книги.
– Боишься! – насмешливо сказал Николай Николаевич. – Страшнее кошки зверя нет. А я возьму и пойду. Прямо сейчас!
Боже, как встрепенулась Анечка, как она кинулась к дверям в своем синем рабочем халатике!
– Не ходи! – жалобно вскрикнула она. – Не пущу! Да там и нет сейчас никого! Не ходи!
У нее было такое бледное лицо, что Николай Николаевич озадаченно остановился.
– Ну что ты так волнуешься? – примирительно сказал он. – Не в клетку же с тиграми иду.
– Хуже! – с горячностью проговорила Анечка, раскинув руки поперек дверей. – Ты не в себе сейчас, не понимаешь, что делаешь. Поймешь – будет стыдно.
– Это еще почему?
– Обсмеют они тебя. Обсмеют и не станут слушать.
– Да не могут они обсмеять! В конце концов, у нас общее дело!
– Какое общее! Думаешь, ты им нужен? Книги им нужны, а не ты и не твои принципы!
– Мне тоже книги нужны.
– Да не так они тебе нужны, как им. Для тебя книги – жизнь, а для них инструмент, как отвертка. Ты берешь в руки томик – у тебя лицо шелковое становится, губы – как у ребенка. А они уголки у страниц отрывают для зубочистки. „Общее дело“…
Николай Николаевич был растерян. Впервые он слышал от Анечки так много слов сразу, и каких слов!
– Ну, знаешь ли… – пробормотал он обиженно выпяченными губами.
– Что „знаешь“, что „знаешь“? – вскрикнула Анечка, всё еще перекрывая руками двери в зал.
Вошли двое школьников в форме и посмотрели на них как на ненормальных.
– Не ожидал я от тебя это услышать, – сказал Николай Николаевич, выдав им учебник Пёрышкина и отпустив с миром. В руках у них были портфели, и неизвестно, сколько Пёрышкиных там лежало, изрисованных вдоль и поперек, но и те, что им выдал Николай Николаевич, были немногим лучше. – Ну, Калерия Ивановна куда ни шло, но от тебя…