Котовский (Книга 2, Эстафета жизни)
Шрифт:
– Я вас слушаю.
Фон дер Рооп без всякого приглашения упал в кресло:
– Я погиб. Я разорен.
– Вот как? И вы были настолько любезны, что пришли сообщить мне об этом?
Фон дер Роопа не образумили ни ледяной тон, ни жестокие реплики. Он был невменяем.
– Господин Рябинин! Мне не к кому больше обратиться... Спасите меня! Под любые проценты!.. Я из осторожности, не зная, что ждет еще Германию, вложил капиталы в одно итальянское предприятие. Оно лопнуло. Но есть еще шанс сохранить его... Господин Рябинин!..
– Я не совсем понимаю, при чем тут
Наконец до сознания фон дер Роопа дошли слова Рябинина. Он бы разразился упреками, проклятиями, но у него не было сил и на это. Он встал, повернулся и, пошатываясь, побрел к двери.
– Больше этого господина не впускать. Надеюсь, вы его запомнили?
Только сейчас понял Рябинин, как ненавидит этого человека.
Когда закрылась дверь за этим прогоревшим коммерсантом, Рябинин сначала радовался, самодовольно посмеивался, припоминал подробности разговора, а главное, свои реплики. Они казались Рябинину верхом остроумия. Рябинин уж так-то был доволен, что отбрил этого "фона"! Вот бы рассказать кому-нибудь, как все это произошло! Вот бы посмеялись!
Рассказывать, оказалось, некому. У Рябинина не водилось друзей. А теперь даже собственные сыновья - и те нос задрали. Вот и верь после этого, что яблоко от яблони недалеко откатывается!
Настроение Рябинина резко упало. Особенно было ему досадно, что не на ком сорвать злость, некому ни пожаловаться, ни поплакаться.
"Поплакаться?!
– все больше распалялся Рябинин.
– Ну нет, этого они от меня не дождутся!"
"Они" - это, конечно, сыновья с их чертовой Ecole normale, в которой они пропадают.
И Рябинин, расхаживая по пустынным залам своей огромной квартиры, придумывал самые изощренные козни и каверзы, какими он отомстит неблагодарным детям.
О дальнейших поступках Рябинина было немало пересудов. Многие были даже склонны объяснять все это или старческим слабоумием миллионера или состоянием аффекта.
В самом деле, ну к чему было покупать какой-то там остров, затерявшийся в водах Тихого океана?
Конечно, экстравагантных выходок архимиллионеров и без того предостаточно. Все бульварные газеты переполнены описанием то безумной роскоши пиршеств известных магнатов, то перечислением самых невероятных причуд. Чего стоят одни модные мастерские, салоны, парикмахерские, специально обслуживающие болонок и фокстерьеров богачей! А баснословные цены конюшен и прогулочных яхт?
Очевидно было одно: Рябинин во что бы то ни стало хотел растратить свои миллионы, ничего не оставив в наследство сыновьям.
Сначала выходки Рябинина доставляли богатый материал журналистской братии. Но затем и они сбились с толку.
Ходили слухи, что Рябинин на необитаемом острове строит православный храм, точную копию московского храма спасителя. Ходили слухи, что в этом пустом храме непрерывно будет идти богослужение, а колокол, которого никто, кроме акул, не сможет услышать, непрерывно будет звонить.
Почтительный и одновременно наглый поверенный в делах Рябинина сказал:
– Вот, как говорится, и сон в руку: то вы пустили слух, что уезжаете
– Теперь всерьез. Потянуло на экзотику. Хочу, чтобы тропики, обезьяны, апельсины всякие. Это в нашем русском характере есть: грешим-грешим, а потом в монастырь ударимся да в схимники. Вот если бы кто воевать с Германией стал, составил бы я дарственную на энную сумму, чтобы на нее изготовили парочку снарядов и пустили их в некоего фон дер Роопа. Прямой наводкой. В лоб. Ладно, пустое это. Выхожу из игры. А снарядов и без меня наделают.
Но Рябинин не выходил из игры. Известно, что он оставил миллион "тому, кто когда-нибудь ворвется в красную Москву во главе войска". Оставил и сказал с досадой:
– Пропал миллион. До сих пор не сумели, так уж, видать, и дальше не получится.
Еще вложил крупную сумму в издательское дело - для расходов на выпуск пасквильных сочинений, унылых и непригодных для чтения, но предназначенных, как уверял Рябинин, "для изничтожения всех коммунистов на земле"...
Затем, считая, что все выполнил, и сам Рябинин исчез. Сыновья пробовали его разыскивать, но безуспешно.
4
В эти дни последнюю ставку делал и Гарри Петерсон.
Все началось как будто с пустяка - с нервного расстройства. Доктора уверяли, что ничего особенного, просто переутомление. И все, кто знал Гарри, говорили, что он отлично выглядит, что у него прекрасный цвет лица.
"Может быть, цвет лица и прекрасный, - думал Гарри, - но самочувствие препакостное и хандра".
Стал принимать какие-то патентованные пилюли. Взял за правило прогуливаться. Вскоре выкинул за окно пилюли и прекратил прогулки.
"Хандра у меня от бездеятельности. Сколько средств, сколько изобретений - и какие плачевные результаты!"
Служащие "оффиса" жаловались, что с шефом стало трудно работать. Он стал придирчив, раздражителен, а главное - никому не доверял и всех в чем-то подозревал.
– Вы говорите, что сами лично побывали в Москве? А как вы переходили границу?
– придирался он.
– А почему вы не повидали дядю Коку? Ах, арестован? А от кого вы узнали, что он арестован?
Ночами ему было особенно тошно. Гарри лежал с открытыми глазами и вглядывался в темноту. В последнее время он стал плохо спать. Не помогали никакие снотворные. Он стал избегать спиртных напитков, зато пристрастился к кокаину. Однако это увлечение его пугало. Ведь так можно сойти с ума.
Сколько он уже лежит не засыпая? Час? Два часа? Или несколько минут? Чего проще - зажечь свет и посмотреть на часы. Но у него появился странный разлад с самим собой. Примет решение - и медлит. Изменит намерение, а потом все же поступит так, как думал раньше. И еще - выработалась привычка некоторые слова произносить вслух и как бы разговаривать с самим собой.
Вот и сейчас Гарри Петерсон вслух произнес:
– Все дрянь. Все.
Произнес и засмеялся. Но тут же ему стало не по себе, ему не понравился свой смех, ему показался страшным свой смех. Однако он не удержался и снова произнес внятно, с упрямой настойчивостью: