Ковбои и индейцы
Шрифт:
— Второе Рождество без ма, — сказал он, — это и выбило меня из колеи.
Эдди сказал: забудь. Нужно смотреть на вещи с другой стороны, искать во всем свои плюсы.
Отец спросил, виделся ли Эдди с матерью в Лондоне.
— Нет, — сказал Эдди, — не особенно.
Отец кивнул, не поднимая глаз от стакана и барабаня пальцами по столу.
— Знаешь, я очень ее любил, — вдруг сказал он в порыве обезоруживающей откровенности.
Эдди усмехнулся и ответил, что, конечно, знает.
— Сам не знаю почему, — сказал отец, — но для меня это сейчас важно, очень важно, особенно в последние дни.
Эдди сказал, что переживать не стоит.
— Просто все иногда идет наперекосяк, — сказал он.
Отец ответил, что невозможно угадать, чем все кончится. Все повороты жизни предвидеть нельзя. Они выпили еще. Отец наконец-то расслабился.
— Скажи, о чем ты думаешь, па, — сказал Эдди. — Я ведь вижу, у тебя что-то на уме.
Отец тихо рассмеялся и стал рассказывать историю о некоем Паскале, который когда-то работал вместе с ним в отделении банка на Баггот-стрит. Паскаль был одинок. Жил в Ратмайнзе, в какой-то берлоге, которую снимал у еврейской семьи. Друзей у него не было, с девушками он никогда не встречался. И вот однажды коллеги сказали ему: «Слушай, Паскаль, неужели ты и это Рождество проведешь один? Лучше бы съездил куда-нибудь на праздники». Сперва он не хотел, но потом все же решил уехать. Взял отпуск на две недели и двинул в Испанию, каждый вечер ходил по ресторанам, напивался, завел роман с немкой. В канун Нового года он позвонил родителям Эдди, чтобы пожелать им счастья, и сказал, что наконец-то живет настоящей жизнью и благодарит их за то, что они уговорили его на эту поездку. Он даже передал трубку той немке, Грете, чтобы она сказала им несколько слов.
— Но она плохо владела английским, — сообщил отец, — а ты знаешь, что мы с ма не сильны в других языках.
— Да, — кивнул Эдди, — знаю.
— Когда он вернулся из Испании, знаешь, что он сделал?
Эдди помотал головой: дескать, не знаю. Отец глотнул виски. Эдди приготовился услышать ядреную шуточку.
— Он покончил с собой, Эдди. Однажды вечером принял слишком большую дозу снотворного. Он был мертв, когда его нашли. И ни записки, ничего.
Секунду-другую в комнате царила тишина. С улицы доносились пронзительные вопли пьяных юнцов, возвращавшихся от полуночной мессы. Мерно тикали часы. Казалось, оба молчали целую вечность.
— Господи Иисусе, — наконец сказал Эдди, — это ужасно, па.
— Да, думаю, он просто понял, что пропустил в жизни, верно? Думаю, он просто увидел, как живут люди, увидел все то, о чем раньше только слышал. — Отец помолчал. — Бывает, — добавил он через некоторое время. В комнате стоял кисловатый печальный запах хвои. — И почему-то в это время года я всегда думаю о нем.
— Да, па. Господи, конечно, я понимаю.
— Всегда думаю о нем, — повторил отец и опять замолчал. И казалось, в этой бесконечно долгой тишине витает призрак печального банковского клерка, который одиноко умер в своей комнатушке, мечтая о настоящей жизни.
Молчание длилось так долго, что стало невыносимым; Эдди уже был готов зевнуть и сказать, что ему пора на боковую, потому что чувствовал: отец хочет остаться один. Он как раз собирался это сказать, когда отец снова заговорил, будто внезапно что-то вспомнил:
— Послушай, Эдди, сколько тебе сейчас лет?
Эдди сказал, что ему двадцать четыре.
— Я хотел сказать тебе об этом, еще когда тебе исполнился двадцать один. — Он смущенно улыбнулся. — Мелочь, конечно, но мне не нравится, когда меня называют «па». Правда не нравится. И никогда не нравилось, честно говоря. Думаю, теперь ты вполне можешь
— И что же, — спросил Эдди, — мне называть тебя Фрэнсисом?
— Фрэнком. Это мое имя, так меня все зовут.
— Ладно, — неуверенно проговорил Эдди, — чудно, конечно, но если ты хочешь…
— Да, — решительно заявил отец, — хочу. Отныне я буду честным Фрэнком [35] .
— Я тоже буду честным, — сказал Эдди.
Отец рассмеялся и налил еще виски себе и ему.
— Да, — сказал он, — вот это будет день, Эдди; вот это будет день так день!
Часы в холле пробили два. Они пили виски и говорили о перестройке.
35
Имя «Фрэнк» созвучно прилагательному frank — «честный, откровенный» (англ.).
В четыре утра отец попросил Эдди сходить на улицу и сказать Патриции, что пора бы и в дом. Но когда Эдди вышел, на улице было пусто и тихо. Машина приятеля Патриции куда-то укатила. Снег падал на мостовую, ложился на крыши машин, на тротуары. Белая пыль.
— Иногда их не бывает всю ночь, — вздохнул отец, печально качая головой. — Всю ночь.
Эдди плеснул себе еще и вдруг понял, что размышляет о матери: чем она сейчас занята и вспоминает ли о том печальном маленьком призраке, о котором рассказывал отец.
Фрэнк, уже возле лестницы, сказал, что Патриции не мешало бы побольше уважать себя.
— Всю ночь, — сказал он, — ведь это же не дело! Заработает скверную репутацию, а потом будет жалеть.
Он постоял немного, пригладил волосы и начал медленно подниматься наверх, но на середине лестницы остановился, держась за перила, потом пошел дальше, но опять остановился, опять схватился было за перила, убрал руку. Эдди смотрел на него снизу, из холла.
— Я люблю тебя, сын, — не оборачиваясь, проговорил отец, — ты ведь это знаешь, верно?
— Да, Фрэнк, — тихо ответил Эдди, — знаю.
— В этой стране такое нечасто говорят, — сказал Фрэнк. — Особенно мужчина мужчине.
— Верно, — согласился Эдди, — нечасто.
Когда Фрэнк скрылся наверху, Эдди вернулся в гостиную, решив прикончить виски. Он неподвижно сидел в мягком сиянии свечей, стараясь отогнать воспоминания о давних рождественских праздниках. И бессовестно пил, пока бутылка не опустела. Пил, пока не разболелся желудок; комната кружилась перед глазами, в голове гудел ветер. Когда он закуривал последнюю сигарету, пальцы дрожали.
В тишине Эдди пытался представить себе одиночество отцов, бездонную глубину их любви, их силу и невероятную уязвимость. Дым попал ему в глаза, по лицу покатились горячие слезы. Эдди опустил голову и заплакал как ребенок. Тот ребенок, каким — он это знал — ему суждено остаться навсегда.
Рождественские праздники прошли, как обычно, бессмысленно и сентиментально. О матери больше не было сказано ни слова. Рождественским утром Патриция за пять минут починила электричество и разогрела в микроволновке индейку, а Эдди перемыл посуду. Потом они перебрались в комнату с телевизором, где Фрэнк смотрел «Двадцать один год двух Ронни», и принялись за джин с тоником.