Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица
Шрифт:
— Кто ж это был? — спросил, вытирая пот со лба, Пилип.
— Михайлик… — тихо молвила дивчина.
Она не успела и увидеть его, но была уверена, что это он.
А Михайлик, словно ничего и не случилось, — такова уж была беспокойная ночь под клечальное воскресенье — шел все дальше и дальше, не находя себе места в этом чудном мире, будто и не испугавшись ничуть, как всегда, когда, бывало, просил товарищей: «Напугайте меня, рассердите меня, рассмешите меня», — хоть это никому и не удавалось, затем что дотоль он бывал сердитым только в работе…
Еще
Опасный блеск соколиных очей в темноте, и упрямая складка у нижней губы, и тот неустанный полет — все это говорило о том, что за один-единственный день хлопец превратился в парубка, это ведь он сегодня поутру на базаре дерзко смотрел на всех девчат, а сейчас одну только дивчину, к коей и надежды не было когда-нибудь подступиться, одну только ее не променял бы он на всех девчат Украины, ибо, как сие выяснилось ныне, краше на свете нет, чем панна Подолянка, и он торопился вниз, в город, и все в нем пело: наступает же такая пора, когда соловей не может не петь.
Соловушка щебечет, пока ячмень не начнет колоситься, а потом его уж и не слышно.
Соловушка щелкает, пока детей не выведет, вот и Михайлику петь захотелось, пока детей не завел, — он и сам не заметил, как запел потихоньку, стал спускаться вниз, в город, но, не сразу попав на тропинку, малость проплутал, пока не нашел дорогу с вышгорода…
Тут и поздняя луна появилась на окоеме, на перистых облачках, на продранных небесных пуховиках, блеснула холодным синим огнем река Рубайло, и все внезапно осветилось таким сиянием, печальным и тихим, что стало светло как днем, потому как все там было белым.
Цвели сады, белея в весенней пышности, — все цвело в том году почему-то очень поздно, на самый троицын день.
Цвели бузина и калина, словно шапками снега покрытые, сияла при луне печальная черемуха, хоть они, может, все эти кусты и деревья, и не цветут никогда в один и тот же день, но этой весной они цвели почему-то разом, да это не удивляло Михайлика, и лепестки свадебного цвета Украины, осыпаясь, белой метелицей кружились над землей, и по всему городу, и на Соборном майдане, куда ноги сами несли его, поближе к архиерейскому дому, где светили стволами целомудренные березы, да и ограда березовая белела там неободранной корой, да и рубахи парубков и девчат, что неподвижно и молча замирали в тех кустах, и все там светилось и сияло не только серебряным светом луны, но излучало и свое особое сияние, тихое сияние красавицы Украины, которая в тот миг пела голосом какой-то грустной дивчины:
— Якби мені крилечка, солов’"iні очі, полетіла б у дорогу темненько"i ночі…
Он понимал ее, Михайлик, эту незримую певунью, скрытую в беспредельных, по-ночному таинственных зарослях калины, ибо и сам он летел все вперед и вперед.
Несли они его, воображаемые крылья, к вишневому саду, к двухъярусному дому епископа — не к тому ли окну, где хлопец видел днем Ярину Подолянку?
Он даже не думал
По улицам похаживала козачья стража, вокруг города перекликались часовые:
— Пугу-пугу?!
— Козак с лугу!
Сновали по всем углам и шальные девчата из неугомонного отряда сотника Лукии.
Сторожили милых своих и влюбленные парубки.
Михайлик и сам был влюблен, и только поэтому так везло ему, и он шел все дальше и дальше, безнаказанно пробираясь к Соборному майдану, и никто его не перехватил, никто не остановил пришлого парубка, который неведомо зачем слоняется среди ночи в чужом еще для него городе, никто не схватил отчаянного, потому что влюбленным и дурням всегда везет.
Опрометью перескочив через забор архиерейской усадьбы, неосмотрительный Михайлик очутился в старом вишневом саду, где владычествовала та же луна, сущее козацкое солнце, и, осторожно ступая, словно кот по жнивью, молодой коваль крался к оплетенному хмелем дому, к шестиугольному на втором ярусе окну, из коего днем выглядывала панна Ярина, и даже голова у него кружилась: под ногами перекатывались и струились по земле дрожащие лунные пятна, просеянные сквозь ветви и листья вишен, колеблемых легким ветерком.
И вдруг в открытом окне второго яруса, словно в серебряной раме, появилось озаренное луной мраморное лицо Ярины.
Узкое.
Сосредоточенное.
Ставшее более мягким…
То ли от лунного света?
То ли от какой-то захватившей ее думы, сделавшей столь напряженным ее чело?
И вся она казалась другой.
Таинственной.
Без того выражения капризной властности, без высокомерия недотроги, что порой напускают на себя украинские девчата, без того явного пренебрежения, которое так портило это милое лицо днем.
Панна, видимо, слушала соловьев.
Да, она слушала…
А Михайлик… он слушал панну.
Именно слушал.
Не только смотрел, но и слушал… да, да!
Из-за кустов он видел охлажденное лунным светом ее лицо, — и казалось, будто ясно слышит, что шепчут ее уста.
Будто слышит ее дыхание, панны Ярины.
Будто чует, как бьется ее сердце в лад с его собственным, — так бывает порой у близких друзей, поющих одну песню, или у слушателей и зрителей, что вместе слушают одного кобзаря, одного скрипача…
Одного соловья!
А тот соловейко, — он был там самым неутомимым и усердным, ибо его соперники давненько уж уснули в своих кустах, а он все пел и пел, и Михайлику казалось, что если б, не дай бог, он сам внезапно оглох, то, даже не слыша ни звука, понял бы все в той соловьиной песне — столь ясно, столь звучно она отражалась на тонком и умном лице Ярины Подолянки.
Михайлика люто донимали комары, певчие святого Петра, но Михайлик их не замечал.
Сердце колотилось, дрожали губы, время плыло незаметно, уж больно стремительно летела короткая июньская ночь, и так бы она и долетела до самого утра без всяких чудес, если б тот неутомимый певун-соловейко, в чем-то убедив наконец свою упрямую, безголосую и неприметную избранницу, вдруг не умолк, — хоть, надо сказать, не всегда бывает именно так, когда упрямство и серость наших избранниц удлиняют, совершенствуют и делают более звучными наши песни…