Козара
Шрифт:
— От чего он умер?
— От горя, — ответила девушка, которую они встретили на тропинке. — Убили с самолета его единственного сына. Как отец, взглянул на мертвого сына, так с горя и умер.
Люди шли недолго. Остановились возле реки, метрах в пятидесяти от хижины, в которой старик провел, вероятно, свои последние часы и из которой вынесли его тело. Могила была уже выкопана; из земли торчали перерубленные заступом корни. Трава затоптана, в грязи. Покойника поднесли к могиле и без гроба опустили в землю. Ни попа, ни отпевания. Все
— Помилуй, господи, и его и нас. Не так бы надо похоронить, но по-другому не можем.
— Пусть пухом будет для него земля.
— Ой, Симо, Симо, на кого ж ты нас оставил! — причитала женщина.
Покойника закопали и направились обратно.
На маленьком холмике желтела свежевыкопанная земля и в ней крест. Взглянув на склон горы, Лазар заметил вереницу девушек, юношей и женщин. Они шли к реке, неся на плечах носилки. Раненые лежали на плащ-палатках или простынях, прикрепленных к толстым палкам и шестам. Люди шли парами: двое сзади, двое спереди. Тропинка была крутая и очень узкая. Они спотыкались и скользили, но ношу свою не выпускали. Лежавшие на носилках, не поднимая головы, стонали. Слышались тихие и слабые голоса:
— Товарищи, потише…
— Осторожнее, спина переломится…
Кто-то ругался, кто-то от боли скрежетал зубами.
— Откуда вы их несете? — спросил Лазар.
— Из монастыря Моштаницы, — ответила девушка. — Помоги, товарищ.
— Даница, это ты? — воскликнул Лазар. — Как ты сюда попала?
— Не спрашивай, папа, лучше подмени меня, — сказала Даница.
Он подставил плечо, но Даница уже передумала и не выпустила носилки. Через силу улыбнулась:
— Не надо, папа, я еще могу. Раз другие могут, и я смогу! Был у наших?
— Нет. А где они?
— Вон там, в Саставцах.
— Я как раз туда иду, — сказал Лазар.
Повсюду вдоль Млечаницы, забираясь поглубже в лес, копошились люди и клубился дым. Костры пылали, дым застревал в ветвях и клочьями прорывался в небо.
Он знал, что костры жечь запрещено, но понимал, почему люди не подчиняются приказу: холодно! Одежда промокла, дети озябли, да и хлеб испечь надо. Это все так. Но что будет, если нагрянут самолеты?
— Самолеты налетают? — спросил он старика, который стоял, опершись на палку. — Бомбят?
— Всякий черт тут на нас лезет, а уж после такого начала хорошего ждать нечего, — ворчал старик. — Когда домой-то вернемся?
Он не знал, что ответить. К ним шел еще один старик, весь высохший и желтый.
— Дядя, это ж дедушка Новак!
— Да ну?
— И впрямь я, сынок. А ты мне теперь отвечай, не увертывайся, — улыбнулся Новак, — когда же вы, наконец, этих гадов истребите? Уж какую силищу турецкую одолел наш Пеция, а вы, говнюки, только и умеете, что отступать! Мне, что ли, поучить вас, как надо воевать?
— Полегче, старик, и думай, что говоришь, — сказал Лазар. — Это Анджелия,
— Это не сопляк, а солдат, может, еще получше другого взрослого, — разозлился Новак. — Я-то, клянусь богом, еще меньше был, когда Пеции и Остои Корманошу носил хлеб и мясо. Вот чтоб мне с места не сойти. И Кирила Хаджича помню, игумена в Моштанице. Игумен, а отрядом командовал. А мой отец, покойный Бошко, когда турки его схватили, сидел в колодках семь дней, а злодеям не уступил.
— Ты говоришь, как комиссар, — сказала Анджелия.
— Я, дочка, говорю правду, и еще добавлю: если будете воевать, как воевали ваши предки в давние времена, никакая сила вас не возьмет, никакая вас беда не одолеет. Только дружно все соберетесь, и бог вас благословит.
— Они в бога не верят, — сказал старик, опиравшийся на палку.
— Не бери греха на душу, Йован, — сказал Новак. — Давно сказано: придет время, залезут люди в мышиные норы, которые станут им дороже золота, и начнут верить в дьявола. А я вам скажу так: после каждого бунта на Козаре долго еще страдал народ, лезли на него и гады всякие, и мор, и чума, и зараза, и другие несчастья, но больше всего наших людей умерло на колах и на виселицах. Так, должно быть, уж нам на роду написано.
— Смотри, накаркаешь, отец, — сказал Лазар. — Что, мой непоседа цел?
— Который?
— Да Бошко.
— Ну как же, вернулся, герой, и всем рассказывал, как ходил на бункер. Говорит, разбежался и не заметил, как очутился перед самыми окопами, а солдаты, мол, начали по нему стрелять, но пули его не брали. И еще, говорит, наткнулся в поле на убитого солдата, снял с него винтовку и сумку с патронами, а ботинки, мол, снять не смог, потому что мертвец окоченел и ноги у него не сгибались. Правду говорит, мошенник?
— Правду, — сказал Лазар.
— Я с ним вместе был, — сказал малый. — Точно, взял карабин, а сам едва удрал.
— Весь в Бошко, в прадеда, — сказал Новак.
— А как мать?
— Зайди, повидайся с ней.
— Времени нет.
— У тебя вечно его нет. Мы недалеко.
— В другой раз, старик. Некогда.
— А она расстроится, если узнает, что ты тут был. У нас все хорошо, слава богу, здоровы и не голодаем. Зерно есть и овец режем. Нет, правда, соли и муки, но кто об этом теперь вспоминает? Можно и так прожить… А твоя сноха, малый, вот-вот родит.
— Интересно, кто будет, мальчик или девочка?
— Дай бог, чтоб был здоровый, а мальчик или девочка, все равно.
— А что Джюрадж? — спросил Лазар.
— Да он теперь комитетчик, — улыбнулся Новак. — Все ходит от сельбища к сельбищу, помогает молодым бабенкам да вдовушек навещает. Никогда ему лучше не жилось. Столько мяса жрет, что опять два раза осрамился.
— А моя мама как? — спросил малый.
— Все о тебе сокрушается. Без конца твердит, что больно ты молод еще, что слабенький и что дурень, зазря жизни лишишься.