Козара
Шрифт:
— Выпьем за упокой его души, — сказал Дитер.
— Если за упокой всех мертвых, тогда и я могу стаканчик, несмотря на клятву, — решился Луич. — Оружие нас разделяет, сударь, а смерть — объединяет.
— Браво! — воскликнул Дитер. — Вот и Ганс. Есть у тебя ракия, Ганс?
— Есть, — ответил Ганс.
— Отлично! Давай ракию!
— А эти мертвые, сударь?
— Они будут похоронены, — сказал Дитер. — Выпьем за упокой их души.
— За упокой души всех умерших на земле, — сказал Луич, — души всех убитых на войне, несчастная их мать.
— Этот
— Несчастная их мать, и мир праху их, — поднял свою стопку и Луич; рука его дрожала. — А те мертвецы, сударь?
— Ганс, проверь, закопаны ли те мертвецы, — распорядился Дитер.
— Награди тебя бог, сударь, — сказал Луич, осушив стопку.
Тьма сгущалась в оврагах, заглатывая деревья. С отвесных склонов сползал мрак и накрывал собою лес. Черные кроны сосен раскачивались в небе, как погребальные стяги. Казалось, что под тяжестью ночи трескаются стволы и стонут ветви…
Луич стоял и смотрел, как солдаты закапывают убитых. Они сбрасывали трупы в одну яму, друг на дружку, как попало. Луич не мог разглядеть в темноте, кусты это на краю могилы или люди, могильщики или деревья. Напрягая зрение, он следил за движениями лопат и мотыг и за тем, как трупы сползали в яму. Их закапывали, как падаль, без отпевания, без хоругви с серебряным крестом. Но теперь это было неважно: он смотрел, довольный тем, что мертвецов погребают по-божески.
— Будем мы в конце концов ужинать? — спросил Дитер, когда Ганс доложил, что мертвецы похоронены.
— Теперь можно и поужинать, — сказал Луич. — Но я, сударь, охотнее всего лег бы и умер.
— Почему? Разве я не исполнил ваше желание?
— Исполнили, сударь. Но я все-таки охотнее всего лег бы и умер. Так, от радости… Когда исполнят твое заветное желание, хочется лечь и умереть… От радости. Вот и мне — лучше всего бы лечь и умереть.
— Этот человек сошел с ума, — сказал Дитер. — Я все для него делаю, а он хочет умереть.
— Именно так, сударь. Умереть.
— Ганс, как там с ужином?
Ганс зажег карманный фонарик, и в резком луче света возникла салфетка, разостланная на земле; на салфетке — банка мясных консервов, хлеб, несколько груш.
— Пожалуйста, — пригласил Дитер.
— Я же сказал, сударь, что не могу, — ответил Луич. — Не могу ни крошки… А лучше всего лег бы и умер. Радость меня охватила, задыхаюсь.
— Мясо, отличное мясо, — говорил Дитер. — Хорошее мясо, телятина… Почему вы не хотите? Обычаи вашего народа требуют и съесть что-нибудь за упокой души. Здесь после похорон едят столько же, сколько и на крестинах.
— Знаю, сударь, но не могу, хоть убейте. Если проглочу кусок, так, кажется, сразу и упаду.
— Но почему?
— От радости, сударь. От радости.
— Я в самом деле не понимаю.
— Как не понять, сударь? Разве ты не видишь, до чего я счастлив? Разве ты не исполнил самое мое большое желание? Разве не приказал похоронить мертвецов?
— Приказал, — согласился Дитер. —
— Могу только лечь и умереть.
— Тогда ложись и умирай, — сказал Дитер. — Бери одеяло, расстели на траве, ложись и умирай, раз тебе так хочется.
— Только этого я и хочу, сударь, — подтвердил Луич, сдерживая слезы. — Лечь и умереть.
— Ганс! — крикнул Дитер. — Этот человек хочет умереть. Дай ему одеяло, пусть ложится и умирает.
— Держи! — бросил Ганс одеяло, светя фонариком. — Еще чего-нибудь хочешь?
— Больше ничего, сударь.
Луич поднял одеяло, перекинул его через руку и направился под дерево, чья крона, могучая и черная, подымалась высоко в небо.
— Ганс, этот человек сошел с ума, — сказал Дитер. — Этого человека надо было бы послать в сумасшедший дом.
— Может, он и историю про Гитлера в бреду придумал? — предположил Ганс. — Может, и письмо, которое будто бы от фюрера, он сам сочинил?
— Нет, письмо от фюрера, — сказал Дитер. — Я знаю его почерк. Письмо действительно от фюрера.
— Если так, то этот человек войдет в историю вместе с фюрером. Он уже вошел в историю…
В историю или в могилу, хотел сказать Дитер, но промолчал, так как с Гансом нельзя было говорить все, что думаешь. Фюрер — безумец, подаривший немцам пять миллионов погибших, а Европе — самую страшную войну в истории и бесчисленные жертвы. Может ли этот человек войти в историю иначе, чем преступником? И стоит ли входить в историю в обществе такого человека?
Он вылез из палатки, в которой остался Ганс, и пошел прогуляться по лесу. Вступил в лес, под черные и глухие кроны, молчавшие под темным небом. Зажег фонарь и возле толстого ствола обнаружил Луича: он лежал на земле, закрытый одеялом до подбородка; из-под одеяла выглядывали ноги в опанках и чуб, лицо было обращено к небу, руки подложены под затылок.
Заснул?
Заснул, даже храпит.
Что это я слышу? Его храп? Или что-то другое? Точно кто-то подкрадывался ко мне, бродит вокруг, подглядывает и подстерегает. Деревья качались, сучья потрескивали, развилки скрипели, ветки колыхались, как руки, простертые с угрозой. Лес ли это? Ветки ли? Ветер? Может, это люди? Не они ли это подкрадываются с ножами, винтовками, гранатами? Не мертвецы ли?
Встают ли мертвецы из могил?
Он в самом деле слышал какие-то шорохи, движения, звуки, хруст и потрескивание, точно невдалеке кто-то шел или полз, угрожая ему. Он отшатнулся — показалось, что вот-вот из мрака кто-то схватит его огромными лапами. Почудилось даже, словно кто-то крикнул:
— Ты здесь! Не убежишь! Попался!
Это только ветер в ветвях; только колыхание леса.
Все-таки он повернул назад, освещая тропинку фонариком. Он ступал по опавшим шишкам, по сосновым иголкам, по мелким веточкам и пожухлой траве. Наверно, из-за близкого света фонарика ему мерещилось, то будто он упал в кадку, то будто идет по шахте, то будто он ослеп. Похоже, что небо сплошь затянули облака, гонимые северным ветром. Небо было черное, как закопченный котел. Черен был и лес.