Козленок за два гроша

Канович Григорий Семенович

— А зачем? — удивилась Магда. — Собака ничего не знает о своем хозяине, а любит его…

— Глупости.

— Бог покарал меня за мое бесстыдство… щенка не дал… маленького… черноголового, с кудрявыми, как хмель, пейсами… Ты не бойся… У нас никогда не будет щенка… Никогда… Зря ты ко мне околоточного подсылал…

Шахна подошел к кровати, сел в изножье.

— Разденься.

— Нет, нет.

— Не бойся, — прошептала Магда. — Я спрячу тебя… я никогда тебя не выдам… мне все равно, в чем твои руки — в золотых перстнях или

наручниках… Только обними меня… Когда меня обнимают, я забываю, что я прачка… что дом мой провонял чужим бельем…

Ну как ей объяснить, что ему сейчас не до объятий, что у него скованы руки, что он пришел к ней не за ласками, а за помощью; пусть сбегает к соседям, принесет напильник.

Магда на коленях подползла к нему, запустила руки в его волосы и принялась их ерошить.

— Перестань! — взмолился он.

Господи, скорей бы кончилась эта ночь, подумал он с каким-то тупым отчаянием.

Магда наклонилась к нему и стала целовать — слепо, алчно, прощально.

— Ты же наручники целуешь! — крикнул он, слабо и безнадежно сопротивляясь, но крик его был не в силах остановить ее.

— Ну и пусть!.. Если бы не наручники, ты бы не пришел ко мне. Ведь не пришел бы?

Утро наступило неожиданно; тьма сменилась резким, пронзительным светом, он хлынул в комнату, и вместе с ним рассвели груды чужого белья, наручники, потрескавшиеся половицы.

Шахна ждал, когда Магда оденется, сходит к соседям за напильником, но она не спешила, по-прежнему лежала в одной сорочке, с растрепанными волосами, заштриховавшими подушку, как полосы дождя окно в осенний день.

Наконец Магда встала, оделась, подхватила ведро, вышла во двор. Семен Ефремович видел, как она черпает воду, как медленно, словно молоко, наливает и несет по двору, стараясь не пролить ни капли.

— Магда! — поторопил ее Шахна.

Но та как будто не слышала его, плеснула воду в корыто, поставила на огонь, и кисловатый запах подогретого белья смешался с заклубившимся паром.

— Магда! — снова напомнил он о себе и наручниках.

Ближе к полудню Магда сварила картошку в мундире, очистила ее, нарезала селедку и стала кормить его с рук, как ребенка.

Шахна ел, давясь, обжигая нёбо, а она влюбленно смотрела на него и приговаривала:

— Ешь! Ешь! Я еще отварю… Вон какой ты тощий!

И обнимала его, и снова целовала.

— Перестань! — отстранялся от нее Шахна.

— Может, сала хочешь?.. Или тебе сала нельзя? От сала — сила!.. — не унималась Магда. — А правда, что вы в мацу христианскую кровь кладете?

— Магда! — простонал Семен Ефремович.

— Тебе не терпится уйти? Ведь не терпится?

Шахна подавленно молчал.

— Ладно, — сказала Магда. — Белье закипит, и я схожу к Арону… точильщику… А пока ты мой… мой. Мой…

Точильщика она привела, но только назавтра.

Чучело, безвольное, набитое трухой чучело, думал Семен Ефремович, возвращаясь в потемках к себе

домой. Его вдруг мутной и жгучей волной захлестнула презрительная, тошнотворная жалость к себе. Впервые в жизни пришло ощущение, будто ему осталось совсем немного жить, может, даже меньше, чем Гиршу, но, как ни странно, близость смерти не столько испугала, сколько обрадовала его. Наконец-то он разделается со всем, что унижало и угнетало, что заставляло его быть игрушкой в чужих, руках, что лишало его способности к сопротивлению и протесту.

Никогда Семен Ефремович не был так противен себе, как сейчас. Казалось, точильщик Арон избавил его не только от кандалов, но и от того, чем он, Шахна, прежде так гордился. Вместо желанного, как сон, облегчения на него вдруг навалилась какая-то смертельная тяжесть; она росла с каждой минутой, грозя задавить его, и он, убежденный трезвенник, противник всякого хмельного зелья, уже подумывал, не свернуть ли ему на Трокскую улицу и не напиться ли у Зивса до полусмерти.

Семен Ефремович вдруг поймал себя на мысли, что зря отдал точильщику Арону эти наручники. А вдруг Ратмир Павлович потребует, чтобы он, его толмач, вернул их — как-никак казенное имущество. Семен Ефремович готов был броситься назад, разыскать Арона, вымолить у него это казенное железо, но страх встретиться с Магдой удержал его.

Домой, домой! Занавесить окна, лечь и впервые за двое суток уснуть!

Еще поднимаясь по деревянной лестнице, Шахна услышал чье-то дыхание и приглушенный, заговорщический шепот.

Облокотившись о стертые, поблескивающие в сумраке перила, стояли двое. Лиц их не было видно, и от этого Семену Ефремовичу стало почему-то не по себе. Чутье подсказывало ему, что они ждут его, и он не обманулся.

— Вы — Шахна Дудак? — спросил один из них и шагнул из темноты ему навстречу.

— Да.

Семену Ефремовичу понравилось, что незнакомец обратился к нему по старинке, не так, как его величал Ратмир Павлович.

— Позвольте спросить, с кем имею честь? — высокопарно осведомился Семен Ефремович, тщетно пытаясь попасть ключом в замочную скважину. Пальцы дрожали, и ключ то и дело соскальзывал в темноту.

— Мы — друзья Гирша, — представился незнакомец.

Он по-прежнему говорил один. Другой — более рослый и, как показалось Семену Ефремовичу, стриженный наголо — молчал, и от этого молчания казался еще выше и плечистей.

— Милости прошу, — сказал Шахна, открыв наконец дверь.

Те, что назвали себя друзьями Гирша, проследовали за Семеном Ефремовичем в комнату.

— Сейчас, сейчас, — пробормотал хозяин.

Незнакомцы стояли и терпеливо ждали, пока Шахна зажжет керосиновую лампу.

— Чем могу быть полезен? — спросил Шахна и потрогал полоску света на щеке.

Из него лезли какие-то чужие залежалые слова, которые ограждали его от незнакомцев и как бы освобождали от искренности и излишнего доверия.