Козленок за два гроша
Шрифт:
— Здесь все твое: каждый злак и каждый цветок. Срывай их во славу господа. И помни: кто спасает одного человека, тот спасает весь мир.
В синагоге ломовых извозчиков Шахна узнал, будто и рабби Акива плох — шьет себе саван. Семен Ефремович не поверил — где это слыхано, чтобы человек сам себе саван шил!
Может, рабби Акивы давно уже нет в живых?
Семен Ефремович прошел через двор, поднялся по каменной лестнице на второй этаж, отыскал взглядом угловую комнату, в которой жил рабби Акива, постучал в дверь, не надеясь услышать ответа,
— Кто там?
— Я, Шахна.
— Кто, кто?
— Шахна Дудак, — выкрикнул Семен Ефремович, словно перед ним была не дверь, а ворота рая.
За дверью воцарилось молчание. Рабби Акива что-то вспоминал или взвешивал.
Семен Ефремович приоткрыл дверь, заглянул в комнату.
Рабби Акива сидел за столом и, то и дело поправляя сползающие на нос очки, что-то шил.
Легкая белая материя, являясь как бы продолжением его бороды, стекала на колени; в жилистой руке рабби Акивы посверкивала большая иголка.
— Не ждали, — произнес Семен Ефремович.
— Я уже никого не жду, — признался рабби Акива. — Никого, кроме смерти. Наверно, надо перестать.
— Что?
— Ждать, — сказал рабби Акива. — Со смертью, как и со счастьем, чем больше ждешь, тем позже приходит.
— Ну что вы, рабби… Вы еще…
Семен Ефремович не отрывал взгляда от сновавшей по краю савана иголки, и оторопь вдруг сменило горькое изумление. В иголке не было нитки!
— Разве жизнь — не похороны? — спросил рабби Акива. — Жить, сын мой, значит хоронить… Сперва мы хороним свое детство, потом свою молодость, потом с чьей-то помощью и свою старость… Хорошо, что ты пришел… Ведь ты был нашим лучшим учеником, Шахна Дудак!
Семен Ефремович пытался перевести взгляд с жилистой руки рабби Акивы на его бороду, на выцветшую ермолку, которая, как божья коровка, застыла на макушке, но глаза упрямо продолжали искать иголку.
— Дудак, Дудак, — врастяжку сказал рабби Акива. — Один Дудак сюда уже приходил.
— Приходил? Когда?
Известие было настолько странным и неожиданным, что Семен Ефремович поначалу не мог его как следует оценить.
— Тебя спрашивал, — продолжая орудовать иголкой, сказал рабби Акива. — По-моему, брат твой… Он даже имя свое назвал. Эзра. Твоего брата зовут Эзра?
— Эзра, — подтвердил Семен Ефремович.
— Это только они, — рабби Акива мстительно ткнул иголкой в дверь, — думают, что я рехнулся… А я еще в полном уме, сын мой… У меня в голове не ночь, а ясный голубой полдень, как в молодости.
Что-то случилось с отцом, промелькнуло у Семена Ефремовича. Брат Эзра не станет разыскивать его зря. Кочевник, гуляка, острослов, он терпеть не может раввинскую братию.
Подозрения Шахны усиливались еще оттого, что рабби Акива был похож на отца — и повадками, и внешностью, и еще бурлившей в нем силой, а главное — как и отец, он загодя готовился к смерти.
Рабби Акива разгладил саван, воткнул иголку в ворот своей рубахи, покосился на дверь и возгласил:
— Обед!
Через некоторое время дверь и впрямь отворилась.
Тощий, длинный, как жердь, ешиботник, припадавший на правую ногу, принес миску горохового супа, в которой, как лягушка, плавал кусок мяса. Он оглядел Семена Ефремовича с ног до головы, поставил миску на саван и хотел было удалиться.
— Куда ты ее, дурья голова, ставишь! — возмутился рабби Акива. — Саван — не скатерть!
— А куда мне ее ставить? Куда? Куда? — закудахтал ешиботник.
Спорить с ним было бесполезно. Рабби Акива оголил угол стола и передвинул туда миску.
— Принеси и гостю поесть, — велел он. — А пока ты, дурья голова, вернешься, мы помолимся.
И первый принялся молиться.
Творил молитву и Шахна. Он молился за отца, за обоих братьев — Гирша и Эзру, за свою непутевую сестру Церту, бедствующую с малолетним Давидом в Киеве, за беременную Миру, которую он в глаза не видел, за Арона Вайнштейна и даже за этого Суслика — Федора Сухова.
Рабби Акива проговаривал слова молитвы быстро, не опаляя ни своих губ, ни своей души, а Шахна был словно в горячке, в бреду, в очистительном исступлении.
Семен Ефремович ничуть не сомневался, что рабби Акива знает о его службе в жандармском управлении, о его столкновении с богомольцами, среди которых были и воспитанники училища. Сам рабби Акива синагоги ломовых извозчиков больше не посещал — ноги не слушались.
Шахна был ему благодарен за то, что он ни о чем его не расспрашивал, не совестил, не упрекал. Совместная трапеза и молитва как бы подчеркивали доверие старца. В самом деле — зачем донимать его расспросами, захочет — сам расскажет о себе. И потом разве важно, где человек служит?
Рабби Акива кончил молиться, взял ложку и погрузил ее, как весло, в суп. Он не столько ел, сколько задумчиво греб ею.
В комнату неслышно вошел верзила-ешиботник, принес еще одну миску, только поменьше и без мяса.
— Мясо кончилось, рабби, — сказал он.
— Ступай! — замахнулся на него веслом рабби Акива. — Все у них кончается. Все.
Ешиботник так же неслышно вышел, как и вошел.
— Рабби, — сказал Семен Ефремович. — Я пришел к вам, чтобы вы укрепили мой дух… Я не хочу жить, рабби. Вы учили меня крушить зло. Но зло, видно, сильней нас. Оно везде и всюду. Оно неистребимо.
— И хорошо, — сказал рабби Акива, зачерпнув веслом гороховой жижи.
— Что же в этом хорошего?
— Мой отец — портной, да сохранится память о нем, любил повторять: «Чтобы только работа не кончилась… чтобы только работа не кончилась…» Много зла — много работы… Ты еще молод. Тебе нельзя опускать руки.
— Но я, рабби, не столько крушу зло, сколько ему прислуживаю.
— А ты что хочешь — войти в огонь и не опалить одежды?
Семена Ефремовича поражала и восхищала ясность его ума и непреклонность, но в них не было ни сострадания, ни сочувствия.