Крамола. Книга 1
Шрифт:
— Послушай, дева, — обратился князь. — Могла бы ты единожды хоть послужить добру?
— Проси об этом Добродетель, — засмеялась дева. — Она еще жива и где-то бродит, аки тень…
— Но Добродетель не в силах сотворить то, о чем просить хочу, — вздохнул князь Игорь. — Способна ль ты обиду поселить по всей Руси за пораженье и позор? И дабы от обиды той сплотилась вся земля в един кулак? В едину рать сплотилась?
— Могу, — прищурилась она. — Но что за это дашь?
— А я прощу тебя, — открылся Игорь. — За все грехи прощу.
— Обиду не проща-ают! — засмеялась дева и взбила крылами. — В прощении — смерть моя!
— Коль смерть тебе в прощении — прощаю! — воскликнул Игорь. — Прощаю все тебе! Умри же!
Лик девы исказился; взмахнув крылами,
Туман ярился в Половецких землях. На востоке зарождался свет.
Спала дружина, прильнув к земле ушами, слушала. И тысячи сердец стучали между небом и землей. И каждый витязь слышал зов своей судьбы. Един для всех был зов…
Князь Игорь лег, раскинув руки, и в тот же миг услышал плач.
Земля была напитана слезами, словно водой весенней. Солона была земля…
Однако он в том громогласном хоре смог различить глас Ярославны. Она оплакивала рано. Еще все было впереди: и кровь в битве, и позор в полоне, страдания и муки!
Но ранний плач княгини, первая слеза ее, на землю павшая, открыли исток реки Каялы…
27. В ГОД 1918…
Нароков шел к Есаульску не спеша, по опыту зная, что карать в восставшем городе к его приходу все равно будет некого: бунтари уйдут в леса, а обыватели «покарают» сами себя, наслушавшись небылиц о злодействе князя. Ко всему прочему, он не любил заносчивые купеческие города в Сибири, от которых пахло ладаном и разбоем, добродетелью и скупердяйством, а над всем этим, словно дым в курной избе, плавал густой дух глубокой провинции. Он заранее предвидел, как его будут встречать хлебом-солью, как станут бить челом, пихая тайком списки подлежащих экзекуции, как потом начнут тягать из дома в дом, поить водкой, кормить медвежатиной и осетриной, подсовывать девок, а то не дай бог дочерей, и делать еще много всякой гнусности, свято заблуждаясь, что делают добро. Он не осуждал купцов и промышленников за их невежество, наоборот, всегда гордился, что Россия держалась и держится на людях предприимчивых и по-крестьянски хозяйственных, но при этом терпеть не мог, когда они, гордые и кичливые со своими, готовы были по-лакейски унижаться перед начальством и властью. Князь считал, что деятельных людей крестьянского корня следует просвещать, будить в них чувство чести и достоинства. Этим бы и должен заняться в свое время царь-император, если хотел видеть свою империю цветущей. Однако последний, российский царь, вместо государственных забот, пустился либеральничать с революционерами, распахнул двери своего дома перед бесом Гришкой Распутиным и не сберег светлую голову Петра Аркадьевича Столыпина.
И больше всего Нароков страдал от обиды и какой-то обозленной растерянности перед событиями на фронте в конце шестнадцатого года. Исход войны был предрешен, Германия оказалась на грани катастрофы, но вдруг неведомо откуда появилась незаметная, как тифозная вошь, но мощная и неотвратимая сила, в короткий срок разложившая армию. Она, эта сила, тихой сапой проникала в здоровый организм и грызла его изнутри, и природа такой болезни чем-то напоминала массовое сумасшествие. Нет бы единым духом пресечь распространение заразы и выжечь ее каленым железом там, где она прижилась, так нет, Николай Второй волей или неволей сам способствовал заражению даже таких глухих уголков государства, как Сибирь. Сосланные сюда революционеры сеяли смуту в умах и сердцах доверчивого народа и исподволь готовили то, что сейчас происходило на глазах Нарокова. Если бы бунтари даже очень захотели провести такую широкую пропаганду своих идей, то без помощи царя у них вряд ли бы что вышло: ведь одно дело, когда говорит пришлый, чужой человек, и совсем другое — пострадавший от царской воли. Надо бы учитывать, что в Сибири жалели всякого сострадальца, ибо здесь их было полно во все времена.
Князь имел приказ очистить Есаульск и притрактовые села от большевиков и сочувствующих им, но все-таки волен был поступать по собственному усмотрению. А пока, двигаясь к городу, он останавливался
— Пори!
Если мужики брали розги и пороли и если еще стервенели при этом, он прекращал экзекуцию и велел снимать штаны и укладываться на скамейки «палачам», после чего предлагал кому-либо из толпы продолжить порку. Люди обычно стояли не шелохнувшись, никто глаз не смел поднять, дабы не обратить на себя внимание. Тогда за розги брались казаки и уже пороли от души.
— Чтобы никому не обидно было! — объяснял народу каратель Нароков. — А то я уйду, а поротые захотят отомстить вашим уважаемым мужикам. И пойдет у вас вражда в обществе.
На самом деле он рассуждал иначе: «Что это за уважаемые люди, — думал он, — если сами себя не уважают? За что же их уважать народу? Человек, исполненный чувства чести и достоинства, не возьмет розги на глазах у сельчан и не станет пороть!» Нарокову такие не единожды встречались, и он отпускал их с миром, хотя они уходили, ожидая выстрела в спину. Он.верил, что человек чести не пойдет на поводу у красных и никогда не примет чуждых ему идей, проповедуемых разномастными революционерами и проходимцами. Короче говоря, если общество уважает такого человека, значит, и люди в этом обществе здоровые духом…
Нароков остановился в селе Усть-Повой — до Есаульска оставалось день ходу. Ему вскоре сообщили, что из города явились купцы и просят принять их.
Купцов было трое, приехали они в кошевах с медвежьими полостями, сами были тоже в медвежьих шубах, сдержанные и несколько угрюмые.
— Слушаю вас, господа купцы. С чем пожаловали? — спросил Нароков.
— Хотим, батюшка, просить тебя, чтоб город наш не трогал, — выступил вперед Белояров. — Народ у нас смирный, от красной власти натерпелся, дак мы нашу власть ждем не дождемся. А на тракте нашалил известный нам человек, большевик он, по фамилии Березин.
— Большевик? — удивился Нароков. — Я слышал, что он офицер.
— Был офицером, да к красным давно перекинулся, — отвечал купец. — Ныне он собрал кой-какой народ и в тайгу подался. Сдается нам, в свою деревню отправился, в Березине Там поместье ихнее было. А вот список тех, кто с ним на тракте шалил, — пофамильно всех отметили.
Белояров оглянулся ка евоего товарища. Тот с готовностью достал бумагу и передал Нарокову.
— Дядя его, владыка наш, отец Даниил, после этого будто бы умом повредился, — продолжал Белояров. — Железо на себя надел и у храма сидит в одной рубахе. И велит, чтобы плевали на него. Наши-то плачут, глядя на эдакое. И все из-за него, большевика…
— Стало быть, вас город ко мне послал? — спросил Нароков, читая фамилии самооборонщиков.
— Город, город, — закивали, замахали бородами купцы. — Посоветовались да послали. Чтоб лишней крови не пролить и невинных не карать.
— Ладно, разберемся, — сказал Нароков. — Значит, вы пришли ко мне как послы?
— Как послы, батюшка, — согласились купцы.
— Ну, а пострадать за своих сограждан готовы? — Князь спрятал список в карман и встал, поигрывая плетью.
— Воля твоя, — развел руками Белояров. — Как скажешь.