Крамола. Книга 2
Шрифт:
Любушка была беременна уже пятый месяц. Это восхищало Андрея, и неведомая, торжествующая радость взрывала его изнутри, наполняя грядущую жизнь высоким смыслом. Вот во имя чего и ради чего стоит жить на белом свете! Но вместе с тем, скитаясь по лесам, ночуя на диких речках или в заброшенных охотничьих зимовьях, он ощущал какую-то особую незащищенность своей зарождающейся семьи. Бездомность и неприкаянное шатание по земле начинали пугать его, вселяли суету и поспешность. И порой начиналось тихое отчаяние. Да есть ли они, Леса? Не бред ли это горячей больной головы, не мираж ли? А если их нет, то
Беременность действовала на Любушку отрезвляюще. Бросившись за ним как в омут, она была терпелива и довольна скитальческой жизнью, пока не забился под сердцем первенец. Он словно давал знак: готовьтесь, хватит плыть по неведомым местам, пора прибиваться к берегу.
— Бывают ли они, Леса? — осторожно спрашивала она, когда утром они выбирались из шалаша, наскоро построенного на одну ночь. — Не сказка ли это?
— Я был там, — говорил Андрей. — Я все помню. Есть. Есть! Надо только искать!
И они снова шли по безлюдным, нехоженым лесам и в устье каждого распадка, за каждым увалом им грезились Леса. Андрею чудилось, будто он даже место знает.
— Вот! Вот! — кричал он. — Мы пришли! Это Подлески! Подлески начинаются. А там, за ними, Леса. Мы увидим речку, на ней банька стоит. Натаскаем воды, затопим каменку, вымоемся, и тогда за нами придет Наставник. Он принесет одежду и введет нас в Леса…
Они ходили кругами, пересекали похожее место вдоль и поперек, приглядывались к земле, к деревьям, но не находили ни одного человеческого следа. И ночью, слушая, как бьется в материнской утробе первенец, Андрей трезвел. Уйти от людей было просто. Но, уйдя, он все равно оставался накрепко повязанным с ними. Можно было выбрать место и поселиться в тайге: благодатных уголков находилось много, и таких, что не хотелось покидать. Но он шел сам и вел жену с ребенком в чреве к людям! К людям, что живут по законам Гармонии. К тем людям, которые хранят Мир, Труд и Любовь.
Он трезвел, но никак не мог поверить, что на земле нет и быть не может сейчас места, где бы жизнь держалась на этих трех китах. А ночью, после тяжких раздумий, ему снились Леса. Они виделись всегда одинаково: светлый, березовый лес, заключенный в сияющий купол, речка с прозрачной водой, белая банька, чистая холщовая рубаха, пахнущая яблоками.
Как же мало надо человеку!
Ведь он же не искал молочной реки с кисельными берегами, сокровищ египетского фараона или просто дармового хлеба. Хотелось Мира, Труда и Любви. Дети? Но первенец уже был, уже бился под отцовской рукой.
Неужто изгнание человека из Райских кущ — это и есть лишение его той жизни, в которой можно жить самым малым? И только в малом есть Гармония?
Как же он, оказавшись тогда в Лесах, мог смеяться над нищетой, над ленью, над бестолковостью тех людей, когда они были счастливы?
Но есть ли в их счастливости человеческое счастье? Да, жить можно малым. Можно носить простую одежду, питаться грибами и ягодами, спать в шалаше. Именно так и жили Андрей и Любушка все время после Ухода. И в этом они были счастливы. Но едва лишь возникла третья жизнь, жизнь, еще не видавшая белого света, как сразу же сузилось счастье жить малым. Оно радовало и давало душевный покой только тогда, когда шел поиск Гармонии.
А
Равновеликость добра и зла? Рождения и смерти? Быта и бытия?
Да так ли это? Если так, то Гармонии никогда невозможно достичь человеку, ибо невозможно удержать этого равновесия. И будет великий самообман, потому что у этих весов нет центральной точки опоры, нет третьей величины, которая была бы постоянной.
И будет вечное противостояние добра и зла, света и тьмы. Вечная их борьба.
Значит, Гармония возникает, когда есть триединство: Мир, Труд и Любовь. Мир может быть добрым и злым; Труд во благо и во зло; и только Любовь неизменно любовь.
В этих ночных раздумьях Андрей приходил к убеждению, что Леса надо искать вовсе не в лесах, не в общине, которая ищет Гармонию в малом, а в самом себе. Он оставлял последнее слово на утро, помня, что оно мудренее вечера, однако перед самым утром снился чудный сон, и таинственная Сень Лесов вновь манила к себе чистой водой, белой банькой и холщовой рубахой, пахнущей яблоками.
Уже осенью, когда становилось холодно жить по шалашам, призрачная надежда прийти в Лес махнула ему рукой в последний раз. Они с Любушкой шли медленно вдоль таежной речушки, положившись на нее как на дорогу — куда выведет, и вдруг Андрей увидел журавлиный клин, который, смешавшись, резко потянул к земле.
— Галактион! — закричал Андрей! — Это он их посадил! Он живет там, чтоб птиц провожать! Галя позовет Зимородка, и Зимородок нас проводит в Леса!
Они заспешили к месту, куда опустились журавли, и скоро оказались на берегу большого болота. Среди мхов, среди вспученных мерзлотой торфов блестели замерзающие окна озер.
— Прости меня, Любушка, — сказал он там же. — Я не могу найти Лесов. Но я буду искать их, пока жив.
— И я с тобой, — сказала она. — Рожу тебе сына, и дальше пойдем.
Держась за речку как за нить, они шли еще много дней. Выпал и растаял снег, потом замерзла река и снова выпал снег — они все шли. Время для них давно остановилось. Неизвестно было, который час, какой день, месяц и число, но каждый шаг приближал их к часу, к мигу Рождения.
У Любушки начались схватки, когда уже были слышны лай собак, крик петухов и ржанье лошадей.
— Донеси! — просил он. — Уже близко, донеси!
Она несла, сколько могла, сколько было отпущено до часа, по которому можно было сверять Земное время.
Детский крик, огласивший зимние помертвевшие леса, и алая кровь, уроненная на снег, растопили его и пробудили жизнь.
… Вторую зиму Андрей, Любушка и Иван прожили в старообрядческой деревеньке, затерянной в глухой тайге.
Здесь было почти все, как в Лесах: пахали, сеяли рожь, жили крепкой общиной в Мире, Труде и Любви, заповеданных Богом, хорошо ели, в меру пили и пели гимны. Был здесь даже свой Наставник — рыжебородый девяностолетний старец без единого седого волоска.
Чтобы не быть дармоедом, Андрей ходил с кержаками на охоту, бил лося и соболя, ловил рыбу в озерах, когда начинался замор, рубил мелкослойную горную сосну, чтобы потом весной сплавить ее и продать в далеком городе. А молодая мать Любушка, сама обласканная кержачками, ласкалась к сыночку, к мужу и захлебывалась от счастья.