Красавица и генералы
Шрифт:
– Сыграй им что-нибудь, Макар! - жалостно сказал он. - Вот... учится на кусок хлеба зарабатывать.
Звякнула уздечка, переступила лошадь, ударились ступицы по осям.
– У нас тоже не сахар, - как будто оправдываясь, сказал сочувственный голос. - Считай, по миру ходим. То ли побираемся, то ли грабим. Ты, хозяин, пойми нас: общество нас уполномочило от голода...
– Общество всегда по справедливости судит, - согласился Родион Герасимович. - Обществом и прикрыться удобно, ежели что не по совести будет... Вы свою голодную
– Выходит, ты бы хотел попросить от нас защиты? - с холодком произнес тот же голос.
– Пострелял бы нас! - воскликнул яростный. - Что мы с ним базикаем? Айда в каморы. Накладаем воза - и нехай !
– Кто бы пострелял? Что ты гавкаешь? - сердито сказал старик. - Ежели б хотел, я бы тебя уже давно стрельнул... Нет мне смысла стрелять!
– Как же нет? - спросил бывший сочувственный голос. - Очень даже есть. Только силы нет. Верно, хозяин, гутарят: кто родом кулак, тому не разогнуться в ладонь.
– Гавкает и гавкает, - вздохнул Родион Герасимович-Что он у вас такой забияка?
Раздалась команда поглядеть, не прячется ли кто в курене, и подводы покатили к амбару.
Мимо Макария прошло человек семь с четырьмя телегами. Он уже улавливал, что пришельцам почему-то неловко и даже стыдно и они будут искать, к чему бы придраться, чтобы потом не обращать внимания на хозяев. Выдержит ли дед, привыкший жить без поклонов обществу?
Макарий направился за обозом. Отперли замок, застучали крышки ларей, повеяло мучнистым духом. Перед ним как будто потянулось поле спелой озими, и он вспомнил себя мальчишкой на пахоте возле медленных тяжелых волов, смутный страх перед черной землей, с которой из года в год боролся дед.
И хотя было ясно, что голодному нельзя жалеть обывательский амбар, этот амбар показался Макарию родней родного. Словно ненасытный выжигающий "афганец" дул на хутор... От всего можно укрыться, только не от стихии.
– Тю! Так то ж германцы! - услышал Макарий насмешливый выкрик. Пронесли мимо Макария мешок, сбросили в подводу.
– Где? Ото босые? Ха!
– Пленных дали, - сказал Родион Герасимович. - Тоже люди. Ребят помаленьку.
Макарий никогда не проявлял к австрийцам интереса, ему было обидно, что они видят его незрячим и слабым.
Однажды услышав, как они весело гоготали и плескались водой, умываясь прямо возле курятника, он завидовал им.
Да и что пленные? В поселке их сотни.
Однако хуторские австрийцы почему-то вызвали у пришельцев любопытство и сочувствие. Между ними не было той незримой черты, которую ощущал Макарий, и у них быстро завязался разговор простых людей, как обычно затевался у солдат или рабочих. Макарий услышал высказанную ломаным языком тоску по дому и злую усмешку по поводу реквизиции у хозяина.
– Сколько волка ни корми, - сказал Родион Герасимович.
Снова пронесли мешок, ухнули в подводу на другие мешки.
–
Ответа Макарий не услышал, видно, показали на пальцах.
– Всего-то? - не поверил спрашивающий. - И на махру не выстачит!
– Врагов жалеете? - воскликнул Макарий. - Они нас травили газами, разрывными пулями рвали...
– А кто на нас с ружьем кидался? Ты бы молчал насчет врагов!
– Черт с вами! - сказал Макарий. Он снял с плеча гармонь и растянул мехи. - Берите себе харчи, а я вам песню спою.
Он отошел от амбара и начал:
Покрыты костями Карпатские горы,
Озера Мазурские кровью красны,
И моря людского мятежные взоры
Дыханьем горячим полны.
Пронесли новый мешок, отвели нагруженную телегу. Макарий сбился с мелодии, но продолжал петь, играя без боязни сбиться.
Зарницами ходит тут пламя пожаров,
Земля от орудий тут в страхе дрожит,
И вспаханы смертью поля боевые,
и много тут силы солдатской лежит.
Душа Макария стала рваться, голос дрогнул, к слепым глазам подступили видения лесистых гор и ночных кочевничьих костров, окруженных торжественно поющими, измученными людьми.
Как свечи далекие звезды мерцают,
Как ладан кадильный туманы плывут,
Молитву отходную вьюги читают,
И быстрые реки о смерти поют.
Он почувствовал, что вокруг него все остановилось, шаги стихли. Кто-то привалил мешок к крыльцу. Макарий заканчивал песню.
Тут синие дали печалью повиты,
О родине милой печальные сны.
Изранено тело, и души разбиты,
И горем, и бредом тут думы полны...
Макарий замолчал. Теперь ему было безразлично, сколько вывезут из дедовских запасов. Он все еще жил среди ночных костров и измученных войной людей.
– Ой, дитятко, дитятко, - послышался вздох Хведоровны. - Получилось! Сжалился над тобой Господь.
– Вы, мужики, имейте совесть! - раздался бодрый голос Родиона Герасимовича - Оставьте и нам, убогим да старым, не губите!
– Сыночки, не губите! - взмолилась Хведоровна.
Макарий сложил гармонь, повесил на плечо и побрел к саду.
– Давай, чего стал! - крикнул один. - Тащи!
– Почекай трешки, - ответил другой. - Треба и людям оставить.
– А ты про них не думай! - сказал первый. - Ты про нашу задачу думай.
"Нельзя уходить", - решил Макарий и вернулся. У него стали спрашивать о боях, аэропланах, о внешней стороне войны, обо всем том, что всегда интересует невоенного человека, которому хочется найти в бессмысленности закономерность. Время от времени раздавался раздражающий призыв продолжать нагрузку зерна, однако пришельцы втягивались все глубже в разговор со слепым летчиком и в амбар не ходили.
Уже становилось понятно, что дело завершится мирно. От летовки, где Хведоровна готовила яичницу для угощения, пахнуло дымком и горячей сковородкой.