Красавица и генералы
Шрифт:
Она знала песню, и сразу перед ней встал летний день на станции Никитовка, когда она видела поезд с казачками.
Ой, да не увижу, голос не услышу,
Ой, да звук на зорьке в саду соловья!
Пение уезжающих на фронт было похоже на заклинание и задело сердце Анны Дионисовны. Особенно сильно прозвучали слова прощания:
Ой, да не печалься, родная мамаша,
Ой, да не печалься да ты обо мне...
И за этими словами утешения следовали другие слова, другая мысль уже оторванных от родного и перешедших черту обычной жизни людей.
Анна
– Ой, да неужели... - взвился высокий голос.
– Да нас одиноких, - подхватили остальные. - Ой, да убивают, ой, да на войне!
Да, это была та самая провожальная казачья, и пели ее те, кто пришел в поселок воевать.
Анна Дионисовна прикрыла плечи ладонями и почувствовала пронизывающий холод.
Прислуга Леська бежала с цебаркой угля. На ее крепких щиколотках болтались черные чуни.
– Двери надо закрывать, раззява, весь дом выстудила! - сказала Анна Дионисовна.
– Да все обойдется, не мучайтесь, - ответила Леська.
Анна Дионисовна почувствовала, что переворачивается и тонет семейный мир, который она прежде никогда особенно не ценила. "Революция, - подумала Анна Дионисовна. - Я дворянка. Мои предки опирались на незыблемые законы, на царя, Бога, семью. Это было служение долгу. А я вместо родины хотела верить в народ, земство, электричество. Если б можно совместить Бога и электричество!"
Она догадывалась, что наступает что-то страшное, от чего она не сможет уберечься, и потому домашняя крепость, семья, теперь показалась ей единственной защитой.
Первым пришел Миколка, сын хуторской работницы Павлы. Он укрывался от казаков на лесном складе, окоченел и был не в силах рассказать что-то связное, только говорил, что побито множество и что видел, как Виктор уезжал на коляске с самой Григоровой. Выпив водки и чаю, он отогрелся, стал рассказывать об обороне рудника и вдруг, проникнувшись доверием к Анне Дионисовне, заявил, что Виктор предал шахтеров. Как предал? Что он сделал? Этого Миколка не говорил. Он твердил, что других расстреливали, но Виктора отпустили.
– Что ж, - не выдержала она, - лучше бы его убили, так?
– Других убили, - ответил Миколка. - Чем он лучше?
Анна Дионисовна не знала, как его убеждать. Глядя на пылающее лицо, на красные руки с черными ногтями, она видела одного из мирмидонян, муравья. из бесчисленного муравьиного рода, и ощущала, что ей хочется выгнать его вон. То, что Миколка не понимал, что перед ним мать, было не то что бестактно, а просто дико.
Она велела Леське налить Миколке еще чаю и ушла из кухни, чтобы больше не слушать его. Что ж, он был как раз из тех, кого надо было по земской традиции воспитывать и образовывать, прощая дикость, уповая на будущее. "Пусть казаки их научат", - подумала Анна Дионисовна. Она почему-то вспомнила, что когда-то курсистки посылали японскому микадо поздравительную телеграмму в связи с падением Порт-Артура, и Миколка был подобен нетерпеливым глупым эмансипанткам. С небольшой разницей. Он с товарищами отнял чужую собственность.
Когда
– Не барин, обойдется.
– Полей-ка! - попросил Виктор.
– Пусть тебе казуни поливают! - ответил Миколка. - А я почекаю поливать. В его голосе звучала не злость, а ненависть.
– Какая тебя муха укусила? - спросил Виктор.
– Не обращай внимания, сынок! - сказала Анна Дионисовна. - Он не в себе. Претензия у него, что тебя не убили, как других!
– Меня хотели убить! - сказал Виктор. - Не веришь?
Анна Дионисовна наклонила ему голову, стала лить из ковшика, произнося с укоризной:
– Не верит! Ну и пусть не верит... Мы его приютили, обогрели, а там Бог ему судья.
Миколка вышел в коридор. Хлопнули одна за другой две двери. Значит, выскочил на крыльцо.
– Пусть охолонет, - сказала она. - Мыль голову.
Хотелось, чтоб сын стал маленьким и она могла бы его защитить, уберечь, спасти.
Вымытый розовый мальчик сидел за столом, рассказывал ей, как все было. В чем он был виноват?
– Видишь, вы захватили ее рудник, а она тебе жизнь спасла.
Он кивнул, потом вздохнул и сказал:
– Как можно убивать? Русский русского?.. - И добавил: - Если б я не побежал, они б и меня... Я ведь тоже...
– Что тоже?
– Стрелял, мама.
– Бедный! Ты стрелял?
До Анны Дионисовны дошло, что все ею услышанное - правда. Его едва не убили: он участвовал в покушении на частную собственность, преступил закон, охраняющий права личности и собственности.
– Ты живешь с мужем-социалистом, а до сих пор ни к чему не привыкла, сказал Виктор, заметно бравируя. - Рабочие не хотят, чтоб ими распоряжались, кому топор с голоду варить, кому так помирать... Они объединились посильнее, чем в твоем земстве кооператоры. Тут речь о жизни и смерти.
– Ты-то разве рабочий? - спросила Анна Дионисовна - Нужны долгие годы, чтобы твои некультурные рабочие дотянулись до твоего уровня. У тебя дед был рабочим, а ты - свободный, умный, гимназию кончил. Их объединяет только голод.
За дверью зашуршало, скрипнули полы.
– Ой, вже вымылися? - спросила, входя, Леська. - А где Микола?
Анна Дионисовна велела ей прибрать корыто и ведра и перебралась с сыном в гостиную.
Через несколько минут она уже знала, как быть, чтобы защитить его. Увезти на хутор! Пусть все утрясется, казаки усмирят шахтеров, вернется порядок. Да и как может быть иначе? Переворот в Петрограде, в ответ на который Каледин ввел в Донской области военное положение, - это ненадолго. Есть армия, которая должна защитить правительство; есть главный закон - не разрывать нить жизни, а сохранять и приумножать нажитое дедами и отцами. Другой нити не существует. Если ее обрубить, то она срастется заново.