Красная Борода
Шрифт:
— Так это же мичман! — выслушав меня, воскликнул сидевший у очага судовой механик Акия. — Значит, опять его выписали из больницы.
— Вроде бы он не сумасшедший, — объяснил Такасина, заметив удивление на моем лице. — Но с головой у него не все в порядке. У него сразу умерли жена и четверо детей — от холеры. С той поры он и тронулся. Теперь регулярно ходит в городскую управу к инспектору по военному учету и требует пенсию.
— Почему его зовут мичманом? — спросил я.
— К военно-морскому флоту это никакого отношения не имеет. В армии он служил ездовым в обозе. Потом работал на стройке, на консервном заводе, занимался поденной работой — возил морскую капусту. Сколько
— Пожалуй, что семь, — пояснил механик Акия. — Как раз тогда капитан Кояма выпросил себе старый пароход и ушел на пенсию. В тот год «мичман» — его настоящее имя Сасабуро — поехал на заработки. Теперь никто уже не может вспомнить, куда он отправился. Известно только, что жена и четверо детей умерли в его отсутствие.
— Сасабуро души не чаял в своих детях, — рассказывал Такасина. — Когда он возвратился домой и узнал, какая его постигла беда, он буквально онемел от горя. Полмесяца не находил себе места, потом отправился в городскую управу к инспектору по военному учету и сказал: «Я мичман военно-морского флота. Мне должны выплачивать пенсию. У вас должно быть извещение об этом». Инспектор решил, что человек шутит, и, подыгрывая ему, ответил, что, мол, пока извещение еще не поступило. Сасабуро удивленно покачал головой, объявил, что придет попозже, и ушел. С тех пор каждый месяц, когда наступало пятое число, он говорил тетке, которая жила поблизости и ухаживала за ним, что отправляется за пенсией в городскую управу.
Тетка сходила в управу, объяснила инспектору, что человек не в себе, и инспектор всякий раз, когда появлялся Сасабуро, говорил ему, что, к сожалению, извещение о пенсии еще не поступило. Сасабуро с сомнением покачивал головой и обещал наведаться попозже. При этом вел он себя сдержанно, не грубил. Лишь однажды Сасабуро возмутился нерадивостью чиновников из штаба военно-морского флота, сказал, что по голове их не погладят за то, что они не выплачивают ему пенсию, и добавил, что его жена и четверо детей погибли на войне. «Так недалеко и до повторения событий пятнадцатого марта [73] », — предупреждал он.
73
15 марта 1928 г. японское правительство и военщина осуществили массовые аресты японских коммунистов.
— А спрашивать, чем жив человек, он стал позднее, — продолжал Такасина. — Мне тоже однажды досталось. Преградил дорогу, выставил свой кулачище и задает этот самый вопрос. Я знал, что он не в себе, но все же испугался...
Слушая все это, я с болью душевной думал о том, сколь глубоко горе Сасабуро.
— Чем жив человек? — пробормотал я, прислушиваясь к звучанию слов. Нет, это не заученная фраза. Это слова, сказанные человеком, потерявшим разом жену и четверых детей.
Он легко впадал в буйство и даже дрался. Трижды Сасабуро помещали в больницу. В больнице он вел себя спокойно, и через три-четыре месяца его выписывали. Откровенно говоря, он и в городе не буянил, если его не дразнили и не выводили из себя.
Одного никто не мог понять: почему он стал называть себя мичманом. В городе был еще один не вполне нормальный человек — действительно мичман в отставке. Человек этот вернулся сюда, в город Уракасу, уже после того, что случилось с Сасабуро, причем они не были знакомы и никогда друг с другом не встречались.
Я встретился с Сасабуро всего один раз, но и по сей день у меня болит сердце, когда я думаю о том, что ему пришлось пережить. Только вот до сих пор не могу понять,
Увеселительное заведение
Однажды вечером, когда я возвращался домой с прогулки, меня догнала запыхавшаяся от бега О-Сэй — из харчевни «Сумикава». О-Сэй недавно исполнилось двадцать лет. Ее тонкое, продолговатое лицо было не лишено привлекательности. Мы нередко встречались с ней и дружески болтали.
— Сэнсэй, вы, должно быть, еще не ужинали? — обратилась ко мне девушка.
Я что-то уклончиво пробормотал в ответ.
— Не готовьте ничего! — воскликнула О-Сэй. — Сегодня вам будет угощение на славу! И рис не варите.
Хитровато улыбнувшись и пообещав потом рассказать кое-что интересное, О-Сэй, поводя худенькими плечами, побежала рысцой в сторону пристани.
«Не иначе, накололи простака», — решил я, глядя ей вслед.
В ту пору я увлекался этюдами и, куда бы ни ездил, обязательно прихватывал с собой этюдник и уголь. Рисовал я не с целью преуспеть в живописи — просто считал, что таким путем смогу запечатлеть некоторые особенности местного пейзажа. Кроме того, после каждого путешествия я привозил портретные наброски, что тоже было немаловажно для моей писательской работы.
Несколько ранее описываемых событий я впервые приехал на этюды сюда, в Уракасу, вместе со своим другом, театральным критиком из одной известной газеты. Сделав несколько набросков в городе и его окрестностях — на заросшем камышом болоте и у канала с пришвартованными к берегу рыбачьими лодками, мы почувствовали, что проголодались, и зашли пообедать в ближайшую харчевню, привлеченные заманчивой вывеской: «Отдых и обед. Свиные котлеты и рис с жареной рыбой».
Нас проводили в отдельную комнату, и я сразу же забеспокоился — вспомнил случай, рассказанный мне всего лишь две недели тому назад художником Икэбэ Хитоси. Однажды, еще в ту пору, когда Икэбэ был студентом художественного училища, возвращаясь из поездки на этюды, не то в Уцуномия, не то в другом месте он в ожидании поезда зашел перекусить в обыкновенную, провинциального вида харчевню. Художника провели в отдельную комнату, где вскоре появились, источая резкий запах белил и прочей косметики, женщины— они несли бутылочки сакэ, пиво и блюда с едой, которые Икэбэ вовсе не заказывал. Женщины преспокойно уселись за стол и стали усердно пить и есть, обнаружив недюжинный аппетит.
Студенту Икэбэ даже в голову не пришло, что эти женщины могут иметь на него виды. У них, в художественном училище, считалось хорошим тоном одеваться небрежно, и даже неискушенному человеку было понятно, что с него ничего не возьмешь. Так думал Икэбэ. Однако, когда принесли счет, в него было включено все, что съели и выпили эти пропахшие косметикой дамы. И денежки были безжалостно стребованы с оторопевшего Икэбэ — все до последней иены. «Учти, с провинцией шутки плохи», — весело улыбаясь, заключил свой рассказ Икэбэ.
Вспомнив об этом случае, я потребовал бутылку пива и что-нибудь горячее на две персоны.
— Больше ничего, — подчеркнул я.
Спустя полгода, когда я уже основательно прижился в Уракасу и ближе познакомился с девицами из харчевни «Сакаэя», я частенько заглядывал туда поболтать и воочию убедился, что эти девицы — сама святая простота. Они оказались настолько невежественны и простодушны, что обмануть их и заставить работать в поте лица на других ничего не стоило. Но обо всем этом я узнал значительно позже, а в тот день старался быть настороже.