Красная роса (сборник)
Шрифт:
прирастем к одному месту, то скоро пронюхают. Придется маневрировать. Базы надо заложить —
с продовольствием и оружием. Затем дисциплина, военные занятия… Проворонили мы это, ямы
копали, а воевать не научились. Владеть оружием надо в совершенстве. Наступление,
неожиданное нападение, отступление, характер боя, бой в лесу, в поселке — всему этому надо
людей учить. А я подполье организую, разведку налажу. Без народа вы слепые. А в народе…
Надо умело отсевать мякину
не надейся, что все так сразу и побегут на твой призыв, так и схватятся за оружие. Фашистов
ненавидят, но и боятся. На вот, прочти…
Только теперь Евдокия Руслановна вспомнила, что у нее за пазухой приказы Цвибля,
старательно отклеенные Платонидой от заборов.
Белоненко расшевелил лозинкой дотлевающие угольки, костер ожил, красноватый свет упал
на скомканные листики. «Расстрел», «Расстрелять!», «Будут расстреляны!» — бросились в глаза
слова, выделенные крупным шрифтом. Представлял себе, как эти приказы подействовали на
калиновчан.
— Не всех эти приказы погонят в леса, заставят вооружиться. Будет приспосабливаться
человек, надеяться, дрожать и выжидать: а может быть, обойдется?
— Дела… — проговорил Белоненко.
Лес настороженно шумел. Постреливали угольки в пепле, время от времени легкий ветерок
стряхивал с дуба холодные росинки и перезревшие желуди. И вдруг из глубины как эхо:
— Стой! Кто идет!
И, как из-под земли, глухое, протяжное:
— Гаврило-о!
Белоненко и Вовкодав переглянулись.
— Гаврило прибежал, жди беды… — сказала Евдокия Руслановна.
Белоненко резко вскочил, нырнул в темноту. А вскоре Гаврило вышел из ночи, похожий на
лешего в своей леснической одежде.
— Ну, как вы тут? — глухо пробасил он. — Живы, волки вас не съели?
— С чем пришел, Гаврило?
— Гостей подбросило. Идите к сторожке.
— Кто такие?
— Отец Спартака. Сам капитан Рыдаев. Так неожиданно…
Ни Евдокия Руслановна, ни Белоненко ничего не знали об отце Спартака, однако
обрадовались и, разбудив парня, гурьбой направились к лесной сторожке.
…А туман плыл и плыл над землей, оседал на листья и стволы деревьев, на кусты и
пожелтевшую траву полнозерной росой, росинки наливались, вытягивались вниз, падали,
увлажняли и без того влажную землю.
Завернулся в лохматое одеяло Калинов, только бы и отдыхать, тешиться красивыми снами.
Но в эту ночь никто в поселке не спал и не собирался спать, разве что детвора улеглась, да и она
тревожно вскидывалась, вскрикивала от страшных сновидений.
Этой ночью тяжелой смертью умирал Качуренко.
В то время, когда все уже утонуло во мраке,
подземелья в резиденцию фон Тюге, которую он оборудовал себе в помещении райпотребсоюза.
За год или за два до этого неугомонный Раев соорудил домик для своего учреждения, а под ним
не обычный погреб выложили мастера, а возвели целый лабиринт без окон с крепкими дверями и
на мудреных засовах — для товаров, которые должны были храниться при постоянном
температурном режиме.
Склады опустели. «Молодцы» штурмбаннфюрера сразу же очистили их от лишнего и начали
спешно заселять теми калиновцами, для которых, по мнению Тюге, это было наиболее
подходящее помещение.
Уже с вечера по дворам, по хатам забегали черношинельники, в помощь им были
мобилизованы и нестроевые солдаты ефрейтора Кальта. Массивные двери складов то
открывались, то закрывались, темные подвалы хищно глотали испуганных людей. В одну из
порожних камер бросили и Качуренко.
Голодный, простуженный, он сидел на цементном полу, сдерживал тяжелый кашель, а тот
рвал ему грудь, выворачивал душу. Он встал на ноги, поплелся к выходу, когда за ним пришли.
Его привели в бывший кабинет Раева. Он пошатываясь стоял лицом к стенке.
В комнату время от времени вбегал востроносый длинный белесый молодчик, вносил какие-
то предметы, с шумом раскладывал их на столе. Последней была внесена в комнату
металлическая печурка, похожая на кавказский мангал, из нее несло жаром и тем острым
дымком, который выделяется, когда угли до конца еще не прогорели.
Наконец в комнате появился сам фон Тюге, подошел к столу, вслед за ним просеменил
Петер Хаптер, встал в стороне, в любой миг готовый к услугам. Штурмбаннфюрер правой рукой
подвинул выше фуражку, на загоревшем лбу проступила вспотевшая розовая полоска, потер ее
тыльной стороной руки, важно расселся в кресле, по-хозяйски осмотрел стол. Посреди стола
лежал лист белоснежной, в еле заметную синюю линейку, бумаги, на ней аккуратно поточенный
блестящий карандаш.
Фон Тюге взял карандаш, полюбовался им, нацелился было на лист, но ничего не написал, а
только поиграл пальцами, затем посмотрел на Хаптера и кивнул.
— Качуренко, повернитесь сюда! — приказал Хаптер, и Андрей Гаврилович вяло
повернулся.
— Качуренко, вас допрашивает штурмбаннфюрер фон Тюге, — гнусаво затянул Хаптер, — и
он вас сурово предупреждает: быть до конца откровенным и искренним в своих признаниях. Вы,
наверное, заметили на столах эти предметы. Это средства принудительного воздействия на тех,